Летние истории - страница 4

Жене было только пять или шесть лет, когда он впервые испытал цветовое озарение, но все подробности давней волщёёбы навсегда врезались ему в память.

Мама, развивая художественное чутье сына или не имея с кем его оставить, взяла Женю на привозную выставку импрессионистов. Он скучал, канючил, пробовал шалить, что было непросто в столкновении с маминой жесткостью, когда второстепенный натюрморт молнией разрезал сознание, раскрывая неведомое.

Краснота кружки, желтизна лимона, зеленость подноса стала в сто, в тысячу, в мириад раз важнее их предметной сущности. Мама оттащила его от полотна, но все вокруг: светло-серые стены, золотые рамы, сложной гаммы паркет — было только цветом, напрасно скованной названием и формой.

Вульфу всегда хотелось узнать, кто был автором холста, и теперь стоявшего перед ним, но так и не сумел: мама уверяла, что ничего подобного не было и быть не могло — она даже злилась, когда Женя заново начинал свои расспросы; не удалось отыскать картину и в альбомах.

"Ты смотри, а: это ж надо: художник — де-е-ерьмо ты, а не художник!!" сверкая счастливой улыбкой, Женя, горделиво распрямив стан, вышагивал небрежной походкой плейбоя.

Честно говоря, это вычурное подергивание бедрами, даже и в то наивное лето, в столицах бы не впечатлило, но в райцентре, да еще в сочетании с экстравагантной прической:

Поймав несколько девичьих взглядов, Женя ощутил себя совершенным кинг-конгом. В автобусе, где две подружки игриво его осматривали, заигрывающе хихикая, Евгений переполнился новыми ощущениями до такой степени, что едва не решился с ними познакомиться.

Подоспев как раз к ужину, он решительно толкнул дверь и вошел в огромный, стучащий ложками зал. Женя был настолько уверен, что сейчас на него глянут сотни глаз: женских молящих и мужских завидующих, что и в самом деле почти так все и произошло.

С какой остроумной элегантностью орудовал Вульф дюралевой ложкой, с каким дружелюбным достоинством отвечал на реплики соседей, с какой блистательной самоуверенностью проводил ладонью по сверкающему черепу:

Довольно — триумф удался.

Опустим занавес.

Она заметила его, когда он с чуть глуповатой улыбкой поднимался из-за стола, вырастая все выше и выше, казалось, что он так и не остановится, пока не упрется головой в потолок.

"Экий дылда: — подумала Ирочка, — а ему идет", — решив, что матово поблескивающая голова придает Вульфу некую элегантную привлекательность, совершенно не схожую с бледной забитостью зеков и солдат, Ира с утроенной силой принялась за стынущий борщ.

Проходя с подружкой мимо барака металловедческого факультета, она обнаружила Вульфа, углубившегося в книгу. В приступе бездумной шаловливости с языка сорвалось:

— Молодой человек, а вы не хотите с нами познакомиться?

Подружка подняла в изумлении плечи: "Ирка все-таки ненормальная".

Женя изумился значительно больше:

— Д-д-да, конечно, — прорезалось откуда-то заикание, излеченное еще в третьем классе.

Девушки пристроились на скамейке рядом с Женей, и после недолгого представления Ирочка, потянув головку, глянула на название книги:

— Фолкнер: — разочарованно протянула она, — такая скука: а я хотела стрельнуть почитать:

— Да? А мне очень нравится, — зачем-то соврал Вульф, за две колхозные недели с трудом осиливший "Особняк" до середины.

Вскоре выяснилось, что он трудится в кочегарке.

— Ага! — вскричала Ира, — так это из-за тебя в душ невозможно попасть!

— Причем здесь я? В колхозе две тысячи народу и шесть душей.

— А нельзя ли что-нибудь придумать: для друзей? — вкрадчиво осведомилась Ирочка.

— Ну, там есть маленький душ: для друзей. Подходите завтра к кочегарке — я вас пущу. Только пораньше приходите, у меня в десять смена заканчивается.

— О, Ленка, говорила я тебе: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

Пусто было на лагерных дорожках субботним утром, после вчерашнего пения под гитару, ночных гуляний и купаний при луне в прилегающем озере, сладко посапывали и те, кто веселился, и те, кому они не давали спать. Даже на завтрак из вечно голодных студентов дошли только законченные обжоры.

По опустевшим дорожкам брел Вульф, понуро таща на плечах непосильную тяжесть разрушенных надежд. Напрасно околачивался он в кочегарке до пол-одиннадцатого, пугая сменщика идиотскими вопросами, коими тщился оправдать свое ненужное присутствие, напрасно плескался в душе сорок минут — они не пришли.