Лето злых духов Убумэ - страница 29

– Квантовая механика, – продолжил он спустя некоторое время, – приводит нас к развилке на пути теории: мы либо рассматриваем человека как часть мироздания, либо мироздание – как часть человека. Знаешь, я не был бы особенно удивлен, если б на микроскопическом уровне граница между нашим внутренним миром и внешним миром оказалась довольно размытой.

Произнеся это, он закрыл баночку с печеньем. Раздался глухой щелчок, когда крышка встала на место. Я представил, как печенье внутри превращается в кусочки белых костей.

– Так эта квантовая механика, – рискнул я спросить, – разве она в каком-то смысле не выходит за границы науки?

– Не говори глупостей, – наставительно сказал мой друг. – Если б она выходила за какие-либо границы, ее научный статус рассыпался бы в пыль и она более не считалась бы наукой. Все же, если ты не можешь доверять своим наблюдениям за объектом, то не можешь называть это наукой.

Рин… На улице снова зазвенел колокольчик-фурин.

По мере того как сгущались сумерки, мои тревога и смутное беспокойство усиливались.

Полные фантастических преувеличений невзыскательные истории, которые я писал для журналов – о кармическом долге, унаследованном от родителей, или о возмездии за совершенные злодеяния, – всегда представлялись мне абсолютно безобидными, потому что они не были правдой. Это был основной принцип, из которого я исходил, воспринимая их просто как выдумки. Но теперь мне казалось, что все мое мировоззрение и все ценности, которых я придерживался, сколько себя помнил, – все они были не прочнее, чем сахарная вата. Внезапно я понял, что не хочу больше писать все эти пошлые и банальные статьи.

Несмотря на то что в глубине души я был охвачен стыдом и смущением, мой друг – именно тот человек, который привел меня в это состояние, – пребывал в прекрасном расположении духа. Откровения этого дня ничего для него не значили – в конце концов, он-то знал все с самого начала.

– Подумать только, сколько уже времени… Ты, должно быть, голоден. Думаю, теперь я закрою магазин и схожу в лавку вниз по дороге, где торгуют едой навынос. Возьму тебе тануки-собу, а себе – кицунэ-удон[34].

Даже не подумав о том, чтобы спросить меня, Кёгокудо определился с выбором нашего меню и отправился в лапшичную, чтобы сделать заказ. Он всегда сам решал, что я буду есть после наших небольших бесед, что было, пожалуй, к лучшему. В то время как я мог раздумывать над самым простым меню часами, мой друг всегда мгновенно принимал решение. Впрочем, мне не показалось совпадением, что на этот раз он выбрал блюда, названные в честь енотовидной собаки-оборотня и лисы – животных, которые известны своей способностью околдовывать людей.

По крайней мере, в сказках и преданиях.

Я остался один.

В комнате, где я сидел, была включена лампа, но я не знал, кем она была включена и когда – неожиданно это вызвало во мне беспокойство. Лакированный столик, покрытый красочными разводами цугару-нури, был весь замусорен свидетельствами прошедшего дня: пепельница с несколькими смятыми окурками, белая баночка-урна с квантовым печеньем внутри и пара каталогов призраков и демонов, в существовании которых, как выяснилось, я не имел достаточных оснований сомневаться.

Моя чашка слабого чая была совершенно пуста.

Я вдруг почувствовал невыносимую жажду и встал, чтобы налить себе еще чаю. Рядом с подушкой-дзабутоном[35], на которой сидел Кёгокудо, стоял поднос с пустым заварочным чайником, но необходимых элементов в виде банки чая и горячей воды нигде не было.

Пока я осматривался в их поисках, мой взгляд случайно упал на открытую книгу на столе.

На странице была иллюстрация – изображение женщины.

Ее грудь была обнажена, а вся нижняя половина туловища покрыта чем-то ярко-красным – вероятно, это была кровь.

Она держала на руках ребенка, тоже залитого кровью.

Вокруг нее простиралась поросшая чахлой растительностью болотистая пустошь.

С неба хлестал яростный дождь.

Одну руку женщина прижимала ко лбу, другой почти небрежно обнимала ребенка. Она выглядела так, словно собиралась отдать его кому-то.

Выражение ее лица было мрачным. Но вместе с тем оно не было ожесточенным, или грустным, или же исполненным злобной горечи.