Лейтенант Бертрам - страница 23

Одно ее слово могло бы стать избавлением. Если бы она хоть слегка улыбнулась, какое это было бы счастье! Он уже ощущал прикосновение ее пальцев к своей руке. И у него кружилась голова.

Смотреть друг на друга, касаться друг друга, в этом жизнь, в этом, и только в этом.

Липы по обеим сторонам дороги сплетали свои ветви высоко над его головой, наполняя вечерний воздух сладостным ароматом. Облако с золотистыми краями неслось по небу. И это была жизнь. Поцелуи Марианны, ее нежность, его рука на ее сердце, под мягкой грудью.

Непонятно, как он мог быть вдалеке от нее? Неужто он намеревался душить в себе самую мысль о ней? Каким лживым казалось ему то воодушевление, к которому он подстегивал себя в присутствии Хартенека. А сейчас он бежал из заточения, бежал на свободу, и это была Марианна. Она была — свобода и жизнь, сердцевина жизни. Обнимая ее, он обретал себя, вновь становился самим собой, мужчиной. И никакая форма не была нужна, никакие знаки различия, чтобы внушить ему, что жизнь его исполнена достоинства.

Он шел большими шагами, в радостном изумлении перед самим собой, и все недоброе в этот момент было забыто. Он хотел, он должен был ощутить ее губы на своих губах. Он забыл, что Марианна отреклась от него, забыл, что ему самому эта любовь представлялась слабостью, заслуживающей только презрения. Были забыты все опасения, все заботы и страхи, все честолюбивые мечты.

Он плевал на все благоразумные решения, топтал ногами весь свой жизненный опыт. Что все это в сравнении с одним-единственным чувством?

Но где же Марианна? Почему она еще не встретилась ему? Объятый желанием, он раскинул руки ей навстречу.

Мимо проехал солдат на велосипеде. Он выпрямился в седле, повернув голову к Бертраму в знак приветствия. Вид у того был довольно комичный. Застыдившись, Бертрам опустил руки.

Там, где к главной улице примыкала лесная тропка, он помедлил. Прошел еще несколько шагов по аллее, потом решил, что Марианна может пройти лесом, тогда он свернул на песчаную тропу, петлявшую среди молодых сосенок и темных зарослей можжевельника.

Я не имею права ее упустить, сказал он себе. Он чувствовал, что, если сейчас ее встретит, у него достанет силы на все, что угодно.

Он раздвинул ветви кустов, теснившихся вдоль дороги, и стал озираться в поисках Марианны. Но так же внезапно, как проснувшееся в нем желание, у него вдруг возникла уверенность, что он не встретится с нею. Силы оставили его. Ему показалось, что из кончиков пальцев на землю сочится кровь. Чтобы ощутить хоть что-то живое он прислонился к дереву. И вскоре уже его руки гладили кору, обрывали с нее пергаментно-тонкие слои и бросали на землю.

И он усомнился в себе и в силе своих чувств.

Наконец явился Хебештрайт и сообщил, что инженер уже ушел, а на месте только техник-строитель.

— А это что еще за зверь? — спросил Йост, но Хебештрайт тоже не знал, что это такое.

— Да, у гражданских много чего неясного, — пожаловался он с неодобрением, а Йост приказал на всякий случай все же прислать к нему этого малого. Уже смеркалось, когда Хебештрайт привел к Йосту техника-строителя.

— Хайль Гитлер! — воскликнул тот еще в дверях.

Йост не ответил. Он стоял у окна и видел лишь фигуру вошедшего, она показалась ему знакомой. Узкие бедра, широкие плечи, какой-то вопросительный наклон головы — все это было ему знакомо.

Когда он подошел ближе широким, уверенным шагом, догадки Йоста подтвердились.

— Зажгите свет, Хебештрайт! — распорядился он. И спокойно глянул в лицо Хайна Зоммерванда. — Так это вы, значит, техник-строитель! — сказал Йост. — А я еще только что спрашивал фельдфебеля, что это за зверь.

— Ни рыба ни мясо, господин майор! — прозвучало в ответ.

Хайн Зоммерванд был в синем комбинезоне. Его светло-рыжие волосы светились, когда он наклонял голову.

Йост думал — постольку поскольку он вообще думал о Зоммерванде, — что они ровесники.

А сейчас он со злостью увидел, что Хайн много моложе, хотя его загорелое лицо было все в морщинах. Беспокойный малый, подумал Йост, решая, как ему вести себя с ним. Что он, собственно, такое? Как мне его приветствовать? Сам он о себе сказал — ни рыба ни мясо. И руки у него как у рабочего.