Лейтенантами не рождаются - страница 49

Где-то за полночь лязгнули колеса и состав медленно пополз в темноту. Полная безысходность нагоняла грусть и тоску. В нашем вагоне, да, видимо, и в других, стояли вонь, смрад и гнетущий запах от грязных человеческих тел. Вначале все молчали, каждый переживал последствия неудачной подготовки к побегу по-своему. Вскоре разговорились и выяснилось, что сохранилась одна из проволочных заточек и часа через три, когда поезд войдет в активную зону партизанских боевых действий, можно будет попробовать вновь начать подрезать стенку вагона и готовиться к побегу.

Но оказалось все не так просто; «подсадные немецкие утки» сделали свое дело. Вначале они энергично запротестовали, доказывая, что побег не удастся, а из-за двух-трех человек, которые успеют убежать, расстреляют всех оставшихся в вагоне. Может быть, оно так и было бы, а может быть, и нет, тем не менее побег оказался нереальным.

Я и до сих пор не знаю, каким было бы мое решение, если бы начался побег, видимо, — положительным. Однако мне пришлось бы очень тяжело, ходил я с трудом, а бежать совсем не мог. Даже при положительном результате я был бы большой обузой для товарищей и им бы ничего не оставалось, как оставить меня одного, а самим быстро уйти.

Утром состав остановился, впереди партизаны в нескольких местах разобрали полотно железной дороги. Немецкие ремонтные бригады, в основном состоящие из местного населения, под руководством немецких офицеров быстро восстановили путь, и движение продолжалось. Партизаны знали, кто находится в составе, но освобождать нас им, видимо, не было смысла. Вояки мы были плохие, нас надо было откармливать, да и среди нас были провокаторы, завербованные немцами. Проще было с нами не связываться.

Точно не помню, но где-то дня через три или четыре уже на территории Польши на какой-то большой станции, видимо, в Кракове, состав остановился, конвоиры открыли двери вагонов, нас выдворили на перрон, где стояли полевые кухни. Впервые за эти дни нам раздали по половине буханки эрзац-хлеба (наполовину с опилками) и по черпаку баланды. Представьте, как это было «вкусно» после голодовки, но мало. Ночью наш состав загнали в какую-то бывшую польскую крепость, в которой находился крупный концентрационный лагерь.

Утром нам приказали покинуть вагоны и построиться. Немецкий офицер объяснил, что нам предстоит пройти специальную санобработку, после которой будет решена судьба каждого: кому ехать в «Великую Германию», а кому остаться здесь, в лагере.

Через военнопленных, проводивших санитарную обработку вагонов нашего состава, мы уже знали, что из оставшихся здесь будет сформирован «транспорт» и всех отправят в один из крупных концлагерей на уничтожение в крематориях.

Мне повезло и в этом пересыльном пункте. После санобработки все прошли флюорографию, туберкулезники подлежали уничтожению.

Германия нуждалась в здоровых «рабах», так как нас рассматривали не иначе, как рабочий скот.

Днем отобрали группу из семи человек, в которую попал и я. Отвели нас в спецблок на допрос, допрашивали поляки, служившие в немецкой армии. Их в основном интересовало, откуда и через какие государства идет нам помощь от союзников военной техникой, продовольствием и медикаментами. Я ответил, что через северные порты и Иран. Это не было секретом в нашей стране. Просили назвать фамилии офицеров, которые я знал, это было просто, фантазия работала хорошо.

Через неделю нас погрузили в транспорт и мы поехали в юго-западную Германию в город Бадорб-Шталаг IX «А». Перед входом в лагерь на воротах была надпись «С нами бог» (такая надпись была у всех немецких солдат на пряжке поясного ремня поверх мундира) и ниже — «Германии нужны трудолюбивые и покорные».

В лагере после осмотра врач — полковник медицинской службы, наш военнопленный, после согласования с немецким врачом определил меня в «ревир» (санчасть). Здесь жили и лечились около сорока наших военнопленных.

Прибывшие с нами женщины были размещены рядом с нашей комнатой в одном блоке. Нам было видно, как к ним часто приходили немецкие офицеры с продуктами питания. Иногда слышны были песни. Все это навевало грусть, и безысходная тоска становилась невыносимой. Спасение было только в мечтах и воспоминаниях о прошлом.