Лица - страница 10

На своем теле Женя через минуту его уже не ощущала. Может быть, мать пользовалась чем-то еще, кроме талька, или, быть может, это был аромат самой матери, исходивший из глубины пор на ее такой красивой коже. Другие женщины так не пахли.

Есть ли у каждой женщины свой запах? Откуда он берется? Развивается вместе с телом? Если так, думала Женя, то пройдет немало времени, прежде чем она тоже начнет приятно пахнуть. Сейчас ее тело больше походило на доску, чем на женщину: груди такие же плоские, как у Дмитрия, на талию ни намека, никаких волос на теле. А у Веры Ивановой из их дружины были уже и груди и волосы. А у Мариши Александровой — девочки намного ниже Жени — больше года уже были месячные. Евгения не могла взять в толк, почему ей никак не удается превратиться в женщину; другим девочкам это не составляло труда, хотя их матери казались вовсе не такими красивыми.

А теперь, раз ее мама ушла, удастся ли ей вообще когда-нибудь стать женщиной?

Даже нарядное платье не смогло сделать ее более женственной. «Выглядит глупо, — решила она, — как будто я нарядилась кем-то другим». Когда-то платье принадлежало матери, а тетя Катя укоротила его и перешила для нее.

Несмотря на Катины восторги, Женя нервничала, спускаясь по лестнице. Ей предстояло познакомиться с важным человеком, и она хотела бы, чтобы Дмитрий был рядом, а не уже внизу, как сообщила ей тетушка.

Она вошла в гостиную, и навстречу ей поднялся седоватый человек:

— Ты, должно быть, Женя. Какая красивая девочка! — широко улыбнулся он.

Он подошел к ней и взял за руку. Глаза у него оказались небесно-голубыми, как стеклянные шарики, лицо загорелым, белоснежный воротник рубашки так плотно прилегал к шее, что казался отлитым в форме. До сих пор она видела на мужчинах свободные воротники, обычно расстегнутые нараспашку.

На американце был мягкий иссиня-серый костюм. Женя и не представляла, что костюмы могут быть какими-то еще, а не темными. Кожа на руках гладкая, ногти ухоженные — с белыми каемками на кончиках и с полукружием у основания.

— Замечательные теплые глаза, — проговорил он.

Женя не знала, куда смотреть. Его светлые глаза сковывали ее, как на булавке бабочку. Глядеть в них, все равно что в бездонное небо, пытаясь проникнуть за облака. Как-то, лежа на спине, она попробовала это, и смотрела долгие часы, пока не заболели глаза и не закружилась голова. Головокружение она почувствовала и сейчас.

Он все еще разглядывал ее, как будто стараясь сохранить в памяти каждый сантиметр ее лица.

— Это Бернард Мерритт, — услышала она голос отца, произносившего со значимостью имя американца. Женя кивнула, прикусила губу и отчаянно покраснела.

Мужчина положил ей руку на плечо и повел к столу, где только что сидел сам. Жене очень хотелось стать невидимой. Ей нечего было ему сказать. Таких людей она раньше не встречала.

— Ты, должно быть, очень умная девочка, — глаза так же пристально смотрели на нее.

Она кивнула и снова вспыхнула.

— Факт доказанный, — начал он, и его улыбка подсказала Жене, что он подшучивает над ней, хотя слова звучали серьезно, — с такими, как у тебя, волосами женщины предназначены становиться вожаками, — его русский был грамматически безукоризненным, хотя акцент заставлял его звучать по-иностранному. — А как по-русски называется цвет твоих волос?

— Рыжие.

За Женю ответил Дмитрий. Она и не замечала его до этого. Американец покачал головой:

— Золотисто-каштановые, русые, сочно-золотые. «Тишиен», назвал бы я их по-английски.

Губы Жени беззвучно повторили красивое слово.

— Тициан был художником, и его женщины имели, как и ты, золотисто-каштановые волосы и бледную кожу. Он писал в Италии во времена Возрождения.

— А по-русски они зовутся рыжими, — настаивал Дмитрий, и Женя почувствовала враждебность брата.

Но гость не обратил на это внимания:

— Если бы я знал, что у секретаря Сареева есть дети, я бы привез что-нибудь и им, — извинился он перед Женей. — Какую-нибудь безделушку вроде этой, — он достал из кармана и подал Георгию плоскую коробочку.

Внутри лежали наручные часы с золотым браслетом.

— Водонепроницаемые, — сообщил Мерритт.