Лик войны - страница 21
Почти все письма кончаются словами надежды:
«Скоро твои „шесть дней“ — мы увидимся»…
«Шесть дней» — так зовут отпуск. Едут стосковавшиеся к женам, любовницам, невестам. По дороге — Париж. Вокруг Северного вокзала блуждают толпы проституток, выжидая поездов с фронта. Вместе с луи они получают и затаенную страсть, и неясные признания.
Ha-днях в маленьком баре слышал я занятную беседу. Рыжая Люси, припухшая от абсента и дневного сна, делилась впечатлениями со своим другом и покровителем, юрким гарсоном.
— Я теперь работаю с «отпускными». Это — не то, что штатские. Конечно — выгодней, но очень утомительно. Глупые! Они все хотят меня расшевелить. Есть такие, что жалуются: «Меня вчера чуть не убило… тебе не жаль?..» Я жалею, и тогда они, торопясь, задыхаясь, говорят мне столько нежностей, сколько я не слыхала за всю жизнь. Правда!.. Будто я невеста. Что ж ты смеешься? Я прямо говорю — приятно, только надоедает. А другие иначе. Хвалятся, сколько «бошей» закололи, и все штыки, да трупы, да кровь… Думают, я пойду на это. Тоже надоело… И кидаются, как звери… Вчера вот блузку хорошую изодрал…
— А потом? — полюбопытствовал гарсон..
Люси зевнула — не выспалась.
— А потом?.. Потом, как все…
В яркий апрельский день приехали мы в Ам — городок, только что очищенный германскими войсками, — и сразу услыхали:
— Одиннадцать ушли…
С негодованием солдаты и жители передавали друг другу эти слова. Одиннадцать женщин, не насильно, нет, по доброй воле, уехали с немцами. И не беспутные девки, а добродетельные жены. Почтенный нотариус даже речь произнес.
— Их мужья умирают, а они дарят любовь убийцам. Эти твари лишены нравственного чувства.
Пересуды росли. Какие-то старые бабки отзывали нас в сторону и нашептывали:
— Вот булочница m-me В. лейтенанта потчевала, он у ней два раза в гостях бывал — понимаете? А племянница m-me С. одному «бошу» бесплатно рубаху выстирала — понимаете?..
Над всеми молодыми женщинами собиралась гроза подозрений, догадок, клеветы.
Одну обличили. Помогли чересчур наблюдательная старуха и приехавший из Парижа «поклонник», щуплый, глуповатый, но «герой» — потерял на войне ногу. Учинили допрос. Дородная красивая баба — она не трусила, не отпиралась, но с усмешкой говорила старухе:
— Тебе-то что, завидно?.. На тебя ни один, даже самый паршивый, глазком не взглянул — кончился твой век… ничего не поделаешь…
Поклонник, оправив крест на груди, торжественно и и строго заявил:
— А я думал, что ты патриотка.
Баба озлилась и кинулась на него:
— Я — женщина, вот кто я. Он — настоящий мужчина, с ним и жила. А у тебя хоть и сто крестов будет — не пойду. Расстреляют меня — не пойду. Моя сила — не получишь! И вы все хотите, да не возьмете, а с «бошем» пошла. Потому хотела.
Потом нам сказали, что она арестована «за содействие неприятелю». Вероятно, ее расстреляли.
Возле Жербевиера в крепком приземистом доме жил старик фермер. В августе четырнадцатого года пришли три немца, хотели пристрелить хозяина, — сжалились, отобрали коров и золотые часы, а старшую дочку Жанну затащили в амбар. Потом ушли.
Сначала все только плакали, затем стали думать: сказать или скрыть? От Жанны — ни слова: ходит, как мертвая. Только раз, когда провели мимо деревни пленных немцев, начала она в ужасе биться:
— Не хочу!.. Уберите их!..
Потом увидали соседи. Все знали, жалели, совет давали:
— В Жербевиере бабка-специалистка все сделает.
Мер принес «Пти Паризьен» и торжественно произнес:
— По закону она имеет право «боша» не рожать.
Но Жанна не послушалась ни отца, ни мера. Ни к доктору — «но закону», ни к бабке-«специалистке» не пошла. Молили честь спасти, грозили проклятьем.
— Что же, ты хочешь «бошей» расплодить?
Молчала. А в мае родила мальчика. Соседи снова вздыхали и жалели.
— Отдайте его в воспитательный дом. Не растить же такого наследника! «Бош»!
Потом ходить перестали. Часто кто-либо из семьи фермера, проходя мимо бабок, судачивших на крыльце, слышал это быстрое словечко: «бош», «бош»… Не ходили, косились, негодовали даже. Дома было тихо и страшно. Никто на «боша» взглянуть не хотел. Когда он пищал, фермер только хмурился, а Жанна боязливо прижимала к себе нелепое тельце. Наконец, старик не выдержал.