Лик войны - страница 26

— Тот прежде был. А потом она сама меня взяла.

Вины своей так и не понял. Его расстреляли.

Сенегальцы очень подружились с русскими солдатами. Их сблизили детское прямодушие, наивность, гостеприимство. Говорили каждый по-своему, друг друга не понимая, но могли за бутылкой пива, приветливо улыбаясь, часами просиживать вместе. Русские поясняли:

— Ты не смотри, что он черный. Душа-то у него какая, вот на что смотри.

После революции французы обвиняли русских в «революционной пропаганде» среди сенегальцев.

— Помилуйте, послужили они месяц вместе, и теперь сенегальцы требуют себе тоже «soviet».

Оказалось, что под словом «совьет» сенегальцы понимали отпуск на родину.

Я знал одного русского солдата, который так подружился с сенегальцем, что посылал ему в госпиталь чай, колбасу и табак, приговаривая:

— Вот уж истинно!.. Сколько живу, а такого человека не видал. А только почему черный он?.. Премудрость…

Когда черные впервые слышат артиллерийскую канонаду, их охватывает невыразимый страх. Многие падают ниц, точно перед божеством. Но и потом этот страх не проходит. Пушки они зовут, как дети: «бум-бум», и при одном этом слове пугливо озираются. Они не боятся смерти и в рукопашном бою поражают всех отвагой; но «бум-бум» — это нечто непостижимое, таинственное и. ужасное.

Трудно заставить негров выйти из окопа под артиллерийский огонь. Вот что мне рассказывал один сержант:

— Вы и представить себе не можете, какая с ними возня. Приходится с револьвером выгонять. А я вот что придумал. Это у Дарданелл было. Я перед атакой семь человек повесил, и говорю: вот что будет с вами, если вы не выйдете. С ними иначе нельзя, — чтобы своими глазами видели. Ну и вышли.

Зато когда выбегут, их никто не удержит. Скидывают обувь, бросают винтовки и с звериный ревом несутся вперед. У них большие, тяжелые ножи — ими они режут головы.

В плен не берут, и даже не понимают, что это значит. Когда сенегальцам поручили караулить поезд с пленными немцами, они спокойно и деловито всех перерезали.

У зарезанных выдергивают зубы: это — амулеты. Многие отрезают уши и нижут их в ожерелья. В госпиталь Фер привезли раненого сенегальца. Он держал что-то круглое в тряпке, думали — дыня или тыква. Когда начинались приступы боли, он зарывался под одеяло. К вечеру сестра полюбопытствовала и нашла голову немца. В бреду сенегалец еще впивался в нее зубами и грыз убитого врага.

Там, в Сенегалии, остались их жены. «Марабут» пишет за всех письма в африканскую деревню: «такие-то живы». Где-то черные жены слушают, есть ли еще в списке живых имя мужа. А в Марселе, на пустой площади, сидит сенегалец и, задумчиво глядя на чужое серое небо, заунывно поет. Я слышу только странные звуки: «чхе-кха». Капрал переводит:

Сенегалец Аличи — любимец всего госпиталя. Он уже выздоровел, но его не выписывают. Кто сумеет лучше ухаживать за больным, чем эта терпеливая черная нянька? Он убирает палату, чистит картошку, играет с ранеными в карты и наслаждается. Одна беда: в этой пасмурной Франции так холодно, бедный Аличи не может согреться! Он готов влезть в камин и скулит:

— Холодно…

Он раскладывает свои богатства — перочинный ножик, три перламутровые пуговицы и новенький карандаш. Он просит сестру:

— Напиши мое имя. Что ты написала? Значит, все могут узнать теперь, что я — Аличи?

— Аличи, почему у тебя сзади такая затейливая косичка?

Аличи лукаво улыбается:

— Это «гри-гри», от злого духа и от «бум-бум».

— А если я ночью ее тихонько отрежу?

Лицо Аличи сразу становится серьезным и мрачным. Глядя на сестру в упор, он деловито говорит:

— Тогда я тебя убью.

На поросшей травой площади маленького южного городка я и пятилетняя девочка, оба мы с одинаковым любопытством разглядываем этого черного страшного человека. Он польщен вниманием, он старается порадовать нас. Показывает сначала трубку из кокосового ореха, потом бусы и, наконец, огромный, тяжелый нож, похожий на косарь.

— Этим ножом я режу «бошей».

Берет его в зубы, бежит. Потом машет им в исступлении, будто кося головы невидимых врагов, и дико, протяжно рычит.