Лиловый цветок гибискуса - страница 18

Девочки толпились вокруг ее парты и хихикали. Они копировали ее прически: обвитые черным шнуром сложные конструкции из жгутов или зигзагообразные косички, заканчивавшиеся хвостиком на макушке. Чинве ходила, поднимая стопу, едва коснувшись пола, словно земля жгла ей ноги. Во время большой перемены она скакала перед группой девочек, направлявшихся в кондитерскую за бисквитами и колой. Если верить Эзинн, Чинве платила за всех. Я обычно проводила большую перемену в библиотеке.

— Чинве хочет, чтобы ты первая с ней заговорила, — прошептала мне Эзинн. — Знаешь, она стала называть тебя зазнайкой потому, что ты ни с кем не общаешься. Она говорит, что, хоть твой отец и владеет газетой и всеми этими фабриками, это не значит, что ты можешь задирать нос, ведь ее отец тоже богат.

— Я не задираю нос.

— Вот и сегодня, когда ты замешкалась с присягой, она решила, что ты слишком много о себе воображаешь, чтобы делать что-то по первой просьбе.

— Я плохо расслышала, когда матушка Лючия сказала в первый раз.

— А я и не говорю, что она права. Я объясняю, что думает Чинве и большая часть девочек. Может быть, тебе все-таки стоит с ней поговорить. И после школы не сбегать, как ты обычно делаешь, а пройти вместе со всеми до ворот. Кстати, почему ты всегда убегаешь?

— Мне нравится бегать, — промямлила я, размышляя, стоит ли считать ложью, достойной упоминания на воскресной исповеди, мое заявление о том, что я не расслышала распоряжения матери Лючии, и эту отговорку. Когда звонок возвещал об окончании уроков, «Пежо 505» с Кевином внутри уже стоял у ворот. Папа всегда поручал шоферу много дел, и мне не разрешалось заставлять его ждать, поэтому я опрометью выбегала из школы. Так, словно я участвовала в забеге на двести метров. Однажды Кевин пожаловался отцу, что я задержалась на несколько минут, и папа шлепнул меня по щекам, обеими руками одновременно, так, что его огромные ладони оставили на моем лице параллельные отметины, а звон в ушах не проходил несколько дней.

— Почему? — спросила Эзинн. — Если ты останешься и поговоришь с людьми, они поймут, что ты не зазнайка.

— Мне… нравится бегать, — повторила я.

Для большинства девочек из класса я так и осталась зазнайкой до конца полугодия, но это меня не особенно беспокоило, потому что мне нужно было вернуть первенство — а это забота поважнее. Мне казалось, что я каждый день пытаюсь удержать на голове мешок гравия. Буквы в тексте по-прежнему сливались перед моими глазами в красное месиво, и я по-прежнему видела в них дух нерожденного брата в подтеках крови. Я заучивала наизусть каждое слово, которое произносили учителя, зная, что потом ничего не пойму из учебников. После каждой контрольной у меня в горле набухал тугой ком — такой, как плохо приготовленный фуфу, — и не исчезал, пока не становились известны результаты.

Школа закрывалась на Рождественские каникулы в первой половине декабря. По дороге домой, сидя в машине с Кевином, я так пристально вглядывалась в табель, что написанное нетвердой рукой число «1» казалось мне семеркой. Засыпая в ту ночь, я видела озаренное улыбкой лицо отца и слышала его голос, говоривший мне о том, что он мной гордится, поскольку я истово исполняю волю Господа.

Декабрь — время пыльных ветров харматтана. С ним пришли запахи Сахары и аромат Рождества. Ветры сорвали изящные овальные листья с деревьев франжипани и тонкую хвою с сосен и засыпали всю округу тонкой коричневой пылью. Рождество мы всегда встречали в родном городе. Сестра Вероника называла это «сезонной миграцией игбо».

Она говорила — с забавным ирландским акцентом, звучащим так, словно слова катаются по языку, — что не понимает, зачем так много игбо построили большие дома в своих родных городах, если они проводят там всего пару недель в декабре, а все остальное время живут, порой в самых настоящих хихинах, в совершенно другом месте. Я же, в свою очередь, не понимала, зачем сестра Вероника силится постигнуть то, что надо принимать как данность: у нас так принято.

В день нашего отъезда дул сильный порывистый ветер. Наши казуарины вздрагивали и склонялись под его напором, словно кланялись языческому божеству пыли, а их кроны и хвоя издавали звуки, похожие на свистки футбольного рефери. Перед дверями дома в ожидании посадки стояли машины с раскрытыми дверцами и багажниками. Папа собирался сесть за руль «Мерседеса», мамино место было рядом с ним, а наше с Джаджа — на заднем сиденье. Кевин и Сиси ехали на автомобиле, принадлежавшем папиной фабрике, а еще один водитель, Сандэй, который сменял Кевина во время ежегодного недельного отпуска, должен был вести «Вольво».