Линни: Во имя любви - страница 15

Когда была жива мама, я читала перед сном ради удовольствия. Теперь же, с того дня, когда нас посетил мистер Якобс и началась моя новая жизнь, каким бы измученным ни было мое тело, ложась в свою постель, я чувствовала, что в моей голове продолжают с бешеной скоростью кружиться мысли и образы. Иногда уродство и мерзость происходящего переполняли разум настолько, что мне казалось, будто голова вот-вот лопнет и наружу, заливая подушку, словно поток нечистот, хлынут все эти гадкие слова и запахи. Чтение действовало на меня словно целебный бальзам, без книг я не могла прийти в себя и успокоиться настолько, чтобы заснуть. Мне приходилось ждать, пока из другого конца комнаты не раздастся храп, свидетельствующий о том, что теперь меня не застанут врасплох. Затем я читала при слабом свете свечи, пока не проваливалась в беспамятство. Я читала все, что попадалось мне под руку, — от Дефо и Свифта до Энн Рэдклиф и Элизабет Гамильтон, от приключений и любовных романов до мемуаров.

Мелкие кражи и те дополнительные развлечения, которые я могла себе позволить, — изощренные планы пыток и убийств и мечты о том, как я, став молодой леди, отдыхаю в роскошной спальне и обедаю в дорогом ресторане, делали мою жизнь более или менее сносной и помогали мне выжить.

Не было такого дня, когда я не вспоминала бы о маме и о ее мечтах, связанных со мной. Я пыталась представить, что бы она подумала, если бы увидела, кем я стала — шлюхой, лгуньей и воровкой. И каждое воскресенье, придя на кладбище и положив руку на покосившийся крест, я клялась маме, что когда-нибудь стану лучше, чем сейчас. Что я не останусь навсегда той Линни Мант, какой меня знают здесь. Что я превзойду даже тех разряженных в меха и перья, жеманных молодых девиц, выходящих из экипажей возле театра. Я стану Линни Гау, и мама, глядя на меня с небес, будет мною гордиться. Я поклялась, что это обязательно случится.

Последний раз я вышла на работу в сопровождении Рэма Манта спустя полгода после того, как мне исполнилось тринадцать. Одним холодным дождливым февральским вечером он пришел домой, довольно скалясь и держа под рукой какой-то сверток, запакованный в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.

— Ну, девочка моя, я нашел тебе по-настоящему высокооплачиваемую работу, — сказал Рэм, бросив сверток на свободный стул, и кивнул на висящий на огне котелок. Я наполнила его миску похлебкой из репы и моркови, которую недавно сварила. Предварительно я добавила туда горсть мышиного помета, собранного за скамейкой. Каждый вечер, съев свою долю, я не отказывала себе в удовольствии добавить Рэму в еду особой приправы. Порой я отливала туда немного из ночного горшка, прежде чем выплеснуть его содержимое в сточную канаву во дворе. Иногда это была щепотка голубиного помета, который я отскребала от нашего слива, или толченые тараканы.

Тем вечером я устала больше, чем обычно. Одной из разносчиц стало дурно, и она потеряла сознание, поэтому мне пришлось целый час бегать вверх-вниз по лестнице с охапками бумаги, выполняя ее работу, пока девочка не пришла в себя. Кроме того, мне еще надо было успеть выполнить до закрытия собственную норму по фальцовке. Я мечтала о том, чтобы лечь на матрас, почитать минут десять и уснуть.

О предстоящей работе мне не хотелось и думать. Но я знала, что бесполезно жаловаться Рэму на усталость. Он никогда не бил меня в лицо — синяк под глазом или распухшая губа могли охладить пыл клиентов. Вместо этого он причинял мне боль другими, более изощренными способами. Он мог вогнать кулак мне в поясницу, оставив огромный синяк, или держал зажженную спичку возле внутренней стороны моего предплечья, пока там не вскакивал волдырь. Это не могло отпугнуть клиента и в то же время причиняло мне достаточно страданий.

— Мы растем в цене, да, растем, — сказал Рэм и схватил руками миску, не обращая внимания на лежавшую на столе рядом с ней ложку. — Сегодня ты получишь за свою работу столько же, сколько получают самые красивые девушки Ливерпуля.

От его влажного пальто, нагревшегося у очага, поднимался пар, распространяя запах мокрой псины.