ЛиПа - страница 14
Теперь село не удивишь.
К соседу в сени въехал трактор —
И снова гладь, и снова тишь.
Пижон на новом мотоцикле
Разгонит на дороге баб...
Но к этому давно привыкли.
Где дух казачий? Где масштаб?
Бывало, по стакану зелья,
И — ходуном весь белый свет!
Вот, говорят, в Нечерноземье
На этот счёт проблемы нет...
Да, с вещмешком и посошком,
презрев на год автомобили,
иду по Северу пешком,
как наши прадеды ходили.
Иду я мимо русских сёл,
делянок, пастбищ и покосов,
иду тропой, где, может, шёл
помор Михайло Ломоносов.
(Николай Малышев. Тёплые Ключи)
Взошла ущербная луна
над кромкой сумрачного бора,
открылась бездна, звёзд полна,
и показались Холмогоры.
Брожу по ним туда-сюда,
изныл в предчувствии вопросов
и намекаю иногда,
что я — Михайло Ломоносов.
Нащупываю путь клюкой,
гляжу по сторонам угрюмо
и выдаю себя порой
за протопопа Аввакума.
Тяну со стариками чай
и, интерес к себе почуяв,
им представляюсь: «Николай.
Поэт. Слыхали, может, — Клюев!»
Ну, а попросят почитать —
я поломаюсь хорошенько
и, к удовольствию девчат,
могу сойти за Евтушенко.
Лежит рассветная земля.
Бежит тропа неутомимо.
Делянки, пастбища, поля...
А я всё мимо, мимо, мимо...
Шумят дожди.
Несут хлебам урон.
В полях нехватка нужного народа...
У предков наших добрый был закон:
Заботиться о продолженье рода.
(Лев Маляков. Милосердие весны)
Мой прадед
Был не шибкий грамотей,
Но твёрдо знал порученное дело,
Равняя завсегда число детей
С размерами земельного надела.
Мужик когда-то
Сеял и косил.
Теперь взвалил всё технике на плечи.
На сорок с гаком лошадиных сил
Едва ль одна найдётся человечья.
Инструкцией
Дождя не отменить,
Но чтоб хозяйства не пришли к упадку,
Немедля надо на село спустить,
Как по зерну, по детям разнарядку.
Иначе
Урожай опять сгноим.
Останется в земле и фрукт, и овощ.
А если план не одолеть самим,
То шефы, как всегда, придут на помощь.
Я в детстве стихи ненавидел,
Во-первых, за то, что меня
Читать заставляли у елки
На память плохие стихи...
За то, во-вторых, ненавидел,
Что, сколько ни помню себя,
Из рупора или «тарелки»
Звучали они, дребезжа...
И, в-третьих, за то, что учитель,
Всегда раздражённый старик,
Раскладывать образ Татьяны
По пунктам меня заставлял.
(Николай Новиков. Московский говорок)
Не в силах терпеть униженье
И слушать рифмованный бред,
Я сделался тоже поэтом.
Теперь я за всё отомщу.
Использую их же оружье.
Я знаю его назубок.
Пусть это — читают у елки,
А то — запускают в эфир.
Из третьего — сделают песню.
Четвертым — украсят плакат.
А пятое, вместе с десятым,
Для сборника я сберегу.
Читая творенья собратьев,
Я вижу, что с детства они,
Как я, от души ненавидят
Свои и чужие стихи.
Жизнь, прости меня за штампы,
за приснившийся покой!
Убегу в цыганский табор
над уснувшею рекой!..
Две гитары, две подружки
забренчат под волчий вой!
Байрон, Лермонтов и Пушкин —
все ушли по кочевой.
(Юрий Павленко. Свет полевой)
С детства лорд дышал неровно
на края, где спит заря.
Про цыганского Байрона
оперетка есть не зря.
Пушкину недаром снились
ветры полудённых стран,
потому что абиссинец —
это то же, что цыган.
Клял и Лермонтов столицу,
жаждал, саблею звеня,
черноглазую девицу,
черногривого коня.
В нашем времени жестоком
мне не мило ничего.
Я прощусь с Владивостоком
и уйду по кочевой.
Мы не виделись давненько.
Кони по уши в росе...
Байрон, Лермонтов, Павленко,
Пушкин!.. Ну, как будто все!
И больно мне, и странно,
И не могу я, право, не грустить,
Что в час тоски-кручины окаянной
Рук в шевелюру мне не запустить.
И в чём тут дело?
Льётся ль с неба стронций,
Прорвавшийся сквозь звездные миры,
Иль выжигает яростное солнце
Последние весёлые вихры?
(Владимир Перкин. Костёр отца)
Как больно, милая, как странно —
Простые жесты мне не по плечу:
Волос не причесать при всем старанье
И не пригладить непокорный чуб.
Причёске не хватает матерьяла,
А звёздный ветер по земле метёт.
Да, голова немало потеряла
И вряд ли вновь защиту обретёт.
Конечно, можно всё свалить на стронций,
На ЦРУ, наследственность, вино,
На бремя славы, на жену, на солнце...
Но я-то лучше знаю, что со мной.
Разгадка кроется в одной причине:
Когда порою не хватало сил