Липовый чай - страница 35
— Может, и лучше, что разъехались, если без любви…
— А не по одной любви люди живут, а и по уважению, и по уступчивости, и по доброте — мало ли у человека хорошего. Любовь — это тебе праздник, а праздник как ни протягивай — на каждый будень не достанет…
В его речи не было зряшных слов, не было скрытых подтекстов, о которых догадываешься на следующий день, он не увертывался и не прикрывался, в его устах слова значили то, что значили. Это успокаивало, расслабляло, тоскливый комок размяк, захотелось рассказать этому человеку о своей жизни, о том, с чего началось и к чему пришло, захотелось задать ему какой-то очень важный вопрос или чтобы он задал этот важный, самый главный вопрос, чтобы понять, о чем нужно думать, чем мерить и что судить. И она, глядя в неуловимо текучее пламя, то вдруг опадающее, то мгновенно вспыхивающее в пустотах меж обуглившихся сучьев, загипнотизированная этим оранжевым движением, услышала свой неуверенный, спотыкающийся голос:
— Мы студентами поженились, молодые совсем… Теперь не разобрать, что тогда на самом деле было, что придумали друг о друге…
Петя еще подбросил сучьев в костер, устроился поудобнее, смотрел на Лику с внимательным ожиданием, понимая, что ей нужно рассказать о себе, и молчаливо предлагая рассказывать.
А она смотрела в себя, в свое прошлое, в свое теперешнее, говорила медленно, будто ощупывая слова, будто сомневаясь, те ли они, да и так ли все было, как видится сейчас.
— Все вроде славно, хорошо… Да не вроде, а тогда и на самом деле славно и хорошо… Институты кончили, он в аспирантуре остался, у меня двое ребятишек… Суматошное время! Суматошное, перегруженное донельзя, остановиться бы на день да подумать: так ли все, того ли хочу, туда ли у нас идет? Да где этот день взять, чтобы подумать? У мужа диссертация, у меня работа, а кроме работы то доклад, то насморк, то конференция… А в общем-то нормально шло, как и у других. Даже лучше. Дети почти не болели, я их с пеленок в холодной воде купала, а потом по снегу босиком пускала — соседки раз чуть не прибили меня за это…
— Соседки могут, — усмехнулся Петя.
— Потом муж диссертацию защитил, зарплата большая, квартиру получили, вещи хорошие. Все, как у наших знакомых. Даже лучше. Ни выпивки у нас, ни скандалов. Образцово-показательные, в общем. А годы идут, идут, дети вот-вот школу закончат, уж и подумать нашлось бы время… Да я, может, и пыталась подумать, да проверить нашу такую хорошую жизнь было нечем. Конечно, муж никакой не ученый, но и ту работу, которую он делает, тоже, вероятно, кто-то должен делать. Правда, когда я смотрела, как он недовольно поднимается по утрам на работу, а вечером с раздражением отмахивается от моих вопросов о том, что нового у них в отделе, мне иногда казалось, что ему скучно жить. Но пока с нами были дети, я думала об этом только иногда. А потом мы остались вдвоем…
— Ага, прикрыться нечем, понимаю, — кивнул Петя.
— И я уже не могла отвязаться от этой мысли… От мысли, что молодой, здоровый мужчина — сорок два разве возраст сейчас? — пять часов подряд сидит перед телевизором и смотрит, как другие играют в хоккей, как другие строят машины, как другие выращивают хлеб, как другие, другие… И у него нет желания самому играть, строить, выращивать, открывать, у него глаза без выражения и бледные женские руки…
Она замолчала. На лице ее застыло недоумение и брезгливость. Потом она повернулась к Пете и с тем же брезгливым выражением губ и темным огнем в глазах воскликнула:
— Трудность! Ты говоришь — трудность на себя берут! Да у него мышцы одрябли от безделья, руки никогда не знали мозолей, а голова облысела совсем не оттого, что он много думал!
Петя обеспокоенно завозился, шевелил палкой в костре, глаз не подымал, обиделся ее словами. Она чувствовала исходящую от него волну несогласия и вдруг подумала: к чему это она? Зачем слова, возмущение, зачем она что-то говорит чужому человеку? Ее охватило презрение к себе и равнодушие ко всему остальному, она отвернулась к озеру и подумала, что никакого отдыха у нее не получится и двух недель здесь не протянет.