Лирика - страница 2

стр.

Так во многих штрихах проступает глубокое благородство натуры Григория Санникова, преданность поэта русской культуре. Архив Григория Санникова, хранимый и изучаемый его сыном Даниилом Санниковым, живо свидетельствует о связях поэта с именами Ивана Бунина, Марины Цветаевой, Андрея Платонова и других выдающихся современников. Много лет посвятил Григорий Санников редакционной работе в известных журналах. В годы Великой Отечественной войны Григорий Санников сотрудничал во фронтовой печати, был контужен. Умер в январе 1969 года, не дожив до своего семидесятилетия…

Тонкий ценитель русской поэзии Иван Розанов отмечал «сдержанный, мужественный лиризм» «морских и восточных стихотворений» Григория Санникова. Поэтом «моря и Востока» называл Григория Санникова остроумный Николай Глазков. Маститые Лев Озеров и Николай Рыленков говорили о нравственной чистоте и подлинности судьбы поэта. Любителей поэзии пленяла санниковская мелодика.

Но главное, мне кажется, что в Григории Санникове всегда жила затаенная музыка, не поддающаяся пересказу. «Пламень твой лирический…» Голос мальчика из церковного хора, вятская нота… И свет — не электрический, а внутренний, душевный…

И такая тоска:
Где ты, друг мой родной?
Облака, облака,
Облака надо мной…

С. ЛЕСНЕВСКИЙ.

СТИХОТВОРЕНИЯ

СЕЛЬСКАЯ КУЗНИЦА[1]

Кукует в кузнице кукушка,
Выстукивая по станку
Такую бойкую частушку:
 «Ку-ку, ку-ку».
Лучится утро чистой сталью,
Звенит и вторит молотку,
И над проселочною далью
Ликует гулкое «ку-ку».
Кудрявится вдали опушка
Кудрями кучными в шелку,
Кукует в кузнице кукушка:
«Ку-ку, ку-ку».

1919

«Весна. Струится ветер тонкий…»

Весна. Струится ветер тонкий,
Над городом кричат грачи.
О, как под вечер в шуме звонком
Устали в мастерской ткачи!
И я устал за тканьем тканей,
Уж мне домой пора, пора.
С тоскою непонятно тайной
Станок оставил до утра.
Иду, а по дороге талой
Поет о вечере ручей,
И вспоминается устало
Мне песнь весенняя ткачей.
И тянется мой взор за грани,
И синь небес он жадно пьет.
А вечер розовые ткани
Так радостно в лазури ткет.

1920

«Я помню себя очень маленьким…»

Я помню себя очень маленьким.
В нашем доме, где крашеный пол,
Словно в поле цветочек аленький,
Мой младенческий крик расцвел.
И качала меня мать в колыбели,
И про звезды мне пела она,
И плыла колыбель, и звезды звенели
По волнам голубого сна.
И одна из тех звезд нечаянно
Мне однажды упала на грудь
И, горя в моем сердце пламенем,
Повела меня в дальний путь.

1921

«В невеселом городе Тавризе…»[2]

В невеселом городе Тавризе,
Где сады, сады, сады,
Полюбил я лирику Хафиза
И простую мудрость Саади.
По базарам шумным я толкался,
На коврах курил ли в чайхане,
Саади седой со мной встречался,
За кальяном улыбался мне.
И о чем-то издавна понятном
Говорил мне добрый Саади:
— Не горюй, мой друг, о невозвратном,
Радуйся тому, что впереди!
И пьянился чистый дым кальяна,
Слышно было, как века текли,
Осыпались розы Гюлистана
И еще роскошнее цвели.
А когда кругом синели крыши,
Затихал базарами Тавриз,
Мнилось мне, листву садов колыша,
Звал свою любимую Хафиз.
И всю ночь в сплошном самозабвенье
Преданные розам соловьи
Бульканьем, и щелканьем, и пеньем
Сыпали признания свои.

1925

В КОВРОВОЙ МАСТЕРСКОЙ

Высоки большие пяльцы,
В долгой песне мало слов,
И болят и ноют пальцы
От бесчисленных узлов.
Тонкой вязью песня вьется,
Голос мастера певуч.
Через крышу пыльно бьется
Одурелый солнца луч.
Сколько ткать еще осталось,
Мой товарищ — иолдаш?
Вся-то жизнь твоя — усталость,
Корка сыру и лаваш.
День за днем — узлы да слезы,
Шелест ниток, шелест слов.
Твой ковер в роскошных розах,
Жизнь — в уколах от шипов.

1925

ПОДРАЖАНИЕ ПЕРСИДСКОМУ

Не буду пьянствовать — сказал
Тебе вчера я в час рассвета
И вдребезги разбил бокал
В знак нерушимости обета.
Но мы расстались, моя Джемиле,
И, твой восторженный поэт,
В кругу приятелей разбил я
Одним бокалом свой обет.

1925

«У меня всего одна любимая…»

У меня всего одна любимая,
Но и та теперь мне не нужна.
Догорай же, песня лебединая,
Пропадай, зеленая весна.
Пропадай, веселая, цветистая,
Безрассудной страсти полоса.
О тебе, любовь, я пел неистово
За персидские твои глаза.
Ничего не видел, кроме Персии,
Целый год я был невольник твой;