Лист кисти Ниггля - страница 4

— Здесь! — Инспектор указал на картину.

— Моя картина! — воскликнул Ниггль.

— Полагаю, что да, — ответил Инспектор, — но прежде всего жилье. Таков закон.

— Но не могу же я…

Больше Ниггль ничего не успел произнести, потому что тут вошел второй гость, очень похожий на Инспектора, почти его двойник: высокий, весь в черном.

— Идем! — сказал он. — Я Возничий.

Ниггль, оступаясь, с трудом сошел с лестницы. Его как будто снова залихорадило, голова закружилась, напал озноб.

— Возничий?.. — переспросил он, стуча зубами. — Кого везти?

— Тебя, в твоей коляске, — ответил тот. — Она давным-давно заказана. Наконец, прибыла и ждет. Как видишь, ты сегодня отправишься в Путь.

— Так-то вот, — сказал Инспектор. — Придется вам уйти. Плохо, конечно, начинать Путь, оставляя незавершенные дела. Зато теперь мы хоть сможем использовать этот холст.

— О горе! — произнес бедный Ниггль и всхлипнул. — А он даже совсем не окончен!

— Не окончен? — сказал Возничий. — Для тебя, во всяком случае, с ним покончено. Идем.

И Ниггль безропотно пошел. Возничий не дал ему времени на сборы, сказав, что он давно должен был собраться и надо спешить, чтобы не опоздать на поезд; Ниггль успел только прихватить из прихожей сумочку. В ней оказалась коробка с красками и блокнотик с эскизами; ни еды, ни одежды не было. На поезд они успели. Ниггль очень устал и засыпал на ходу. Он едва соображал, что происходит, когда его втащили в купе и уложили на полку. Ему как-то стало все равно: он забыл, куда его должны были везти и зачем он едет. Поезд почти сразу влетел в темный туннель.

Проснулся Ниггль уже на станции, смутно освещенной и очень большой. Вдоль вагонов шел Доставщик, время от времени что-то выкрикивая. Оказалось, что он не объявляет название станции, а кричит: «Ниггль!»

Ниггль поспешно вышел из вагона, но при этом забыл сумочку. Хотел было вернуться, но поезд уже ушел.

— А, вот и ты, — сказал Доставщик. — Сюда! Что? Нет багажа? Пойдешь в Исправительные Мастерские.

Нигглю стало плохо, и тут же на платформе он лишился чувств. Его свалили в санитарную повозку и свезли в Лазарет при Исправительных Мастерских.

Лечение Нигглю совсем не нравилось. Ему давали горькие лекарства. Суровые санитары и сиделки были неразговорчивы и недружелюбны. Кроме них, он никого не видел, если не считать редких посещений очень строгого доктора. Лазарет больше напоминал тюрьму, чем больницу. В назначенные часы Ниггля ставили на тяжелую работу: приходилось копать, плотничать, красить голые доски в один некрасивый цвет. Его ни разу не выпустили за ворота, а все окна выходили в глухой двор. Его долгие часы держали в темноте. «Чтобы думать», — так ему говорили. Он потерял счет времени. Он даже не стал чувствовать себя лучше, если судить о самочувствии по удовольствию от того, что делаешь. Он ни от чего не получал удовольствия, даже в постель ложился без радости.

Поначалу, в первые сто лет или около того (так ему казалось), он порой беспричинно вспоминал о прошлом и начинал терзаться. Лежа в темноте, повторял и повторял про себя: «Надо было зайти к Паришу прямо утром в тот день, когда поднялся ветер. Я ведь собирался. Когда первая черепица слетела, ее было легко закрепить. Тогда не простудилась бы госпожа Париш. Тогда и я не простудился бы. И у меня была бы еще неделя». Но постепенно он забыл, для чего ему была нужна эта лишняя неделя, и волноваться перестал. Теперь он думал только о работе, которую приходилось выполнять в Лазарете. Он научился планировать ее, рассчитывать время, за которое подобьет вот эту доску, чтобы она не скрипела, перевесит вон ту дверь или починит ножку у вон того стола. Наверное, он в самом деле начал приносить пользу, хотя ему об этом никто не говорил. И конечно, не ради этого беднягу так долго держали в Лазарете. Они, по-видимому, ждали, чтобы он «выздоровел», а о выздоровлении судили по своим странным лечебным меркам.

Вот так, никакого удовольствия от жизни Ниггль не получал; точнее, не получал того, что привык считать удовольствием. Доволен он не был. Но нельзя отрицать того, что он начал чувствовать… ну, удовлетворение, что ли: когда варенья нет, а хлеба хватает. Теперь он мог начинать работу по звонку и немедленно откладывать по другому звонку, оставляя все в полном порядке, чтобы в любой момент продолжить. Он успевал много сделать за день, ловко справляясь со всеми мелкими делами. «Своего времени» у него не было (за исключением часов, когда он был один в каморке, где спал), но он понемногу становился хозяином времени: начинал понимать, для чего оно ему нужно. Ощущение того, что надо спешить, пропало. Пришел внутренний покой, и в часы отдыха он в самом деле отдыхал.