Листок на ветру - страница 2

Теперь ты меня понял? С таким вот листком меня и унесло.

Ну, что тебе сказать о годах в Мексике? Вот, пожалуй: там весь мир делится па мексиканцев, гачупинов[4] да гринго, и если ты не мексиканец, приятель, на тебя смотрят косо. Кое в чем, я считаю, они правы, не буду спорить, этому научила их история, но от этого не легче. Мне в конце концов удалось пристроиться в университетском театре в Гуанахуато, и один-единственный раз я сыграл значительную роль, потому что все три премьера одновременно вышли из игры — из-за аппендицита, похорон и развода. Это и была самая большая моя удача за всю жизнь. А потом опять проходные ролишки — мужа в фарсе Касоны[5] или альгуасила в «Болтунах»[6]. Короче, после трех лет работы бедный актер, актер-мечтатель, был в один прекрасный день вышвырнут, просто вышвырнут на улицу. Мы должны были дать парадный спектакль для каких-то важных персон, и в последнюю минуту мне сказали, что я не буду играть, потому как у меня еще заметен иностранный акцепт, и заставили суфлировать. Я возмутился, но изобразил паиньку. Это была жуткая драмища, и во втором акте, в самый напряженный момент, когда еще не ясно, кто кому изменяет, на меня вдруг как накатило, бывает такое со мной иногда, и я перестал подавать реплики. Понимаешь? Я притворялся, что читаю, но из горла — ни звука, только челюстями двигал, вот так…

Они начали метать в меня взгляды — из тех, что испепеляют, и пришла минута, когда все сгрудились поближе ко мне, вытягивая шеи, а я продолжал шевелить губами вполне серьезно, как ни в чем не бывало. Что там говорить, я просто лопался со смеху! Наконец премьерша, которая изображала из себя скромницу, обозвала меня сукиным сыном, и весь зрительный зал захохотал, но тут же раздались крики, топот, и важные персоны удалились, разыгрывая негодование. Я пытался объяснить, что такое случается порой — внезапные приступы афонии, что у священника в нашем селении во время проповеди… И-и, не слушали. Хотели меня линчевать и, уж ясно, выперли. Этим не кончилось, сам губернатор штата сказал, что, если я еще хоть раз суну свое мерзкое рыло в Гуанахуато, он собственноручно меня «в р-расход пустит».

Что поделаешь! Я вернулся в Мехико, на свою улицу Поситос, но ведь нужно зарабатывать на жизнь, старина. Где-то на других континентах происходят потрясающие вещи — русские прогуливаются по Млечному пути, папе римскому пришлось проглотить историю с пилюлями от детей, а вьетнамцы всыпали этим янки. Просто чудо — мир, в котором мы живем. Но со мной ничего такого потрясающего не приключалось, а есть каждый день нужно. Была еще Инфантина, которая ела больше меня, хотя работала меньше. Настоящее ее имя — Абундия, но ей нравилось, чтобы ее звали Инфантиной. Это не было любовью, клянусь тебе. После Тересы я уже не способен кого-нибудь полюбить. Ну да ладно, все равно мне было хорошо с ней. «Займись страховкой автомобилей», — говорила она, не выключая радио и слушая мексиканские слезливые драмы, от которых даже гробовщики рыдают. Я продавал страховые полисы и чем только не занимался! Самое забавное — это когда я работал в цирке. Тут можно было применить актерские навыки, знание сцены, и главное — в цирке дали работу обоим, так что Инфантине уже не приходилось скучать дома, слушая радиопостановки и мечтая о соседе. Я согласился; скрепя сердце, но согласился.

Дело простое: бац! — пощечина, шлепнуться задом, кульбит и, как только поднимешься, бац! — в другую щеку. Дети смеялись как сумасшедшие, только ради этого я и работал, потому что жалованье… и говорить не хочется! Да еще я должен был чистить клетки — один слон разом выдавал целую бадью — и продавать билеты.

Зато Инфантина была довольна. Ей сшили костюм в блестках, она находила, что с голыми ляжками выглядит умопомрачительно, и принялась делать карьеру: от ассистентки шпагоглотателя поднялась до ассистентки укротителя — тут ей прибавили десять песо, потом стала секретаршей директора, затем — любовницей воздушного гимнаста и, наконец, подстилкой всей труппы.

Бац! Вот тебе, мечтай и дальше!

Я дрался со многими, но когда Инфантина стала томно поглядывать на гиревика, я посчитал свое упорство неоправданным и отрекся. А годы так и скачут под гору, тоже выделывая кульбиты.