Литературная Газета, 6615 (№ 39/2017) - страница 9
Адамович и Цветаева – это долгая литературная война, с бездной взаимных претензий и выпадов; война не мелочная, вызванная глубинной чуждостью замечательных людей.
«Первый критик эмиграции», так заслуженно именовали Адамовича, был последователен и беспощаден ко всему, что считал у Цветаевой слабым, недолжным, кокетливым, истерическим. Из его сокрушительных «мнений» можно составить небольшую антологию. Цветаева, кстати, отвечала тем же. Но вот в рецензии на последний сборник её стихотворений «После России» в июне 1928 г. Адамович, изложив обычные для него и читателей соображения об «архивчерашней поэзии Цветаевой», неожиданно заключает: «Марина Цветаева – истинный и даже редкий поэт <…> Есть в каждом её стихотворении единое цельное ощущение мира, т.е. врождённое сознание, что всё в мире – политика, любовь, религия, поэзия, история, решительно всё – составляет один клубок, на отдельные источники не разложимый. Касаясь одной какой-нибудь темы, Цветаева всегда касается всей жизни». Здесь Адамович ясно и просто назвал самое существенное у Цветаевой, «строительное» начало её поэзии и личности – «всегда касается всей жизни». Адамович прожил долгую жизнь, он умер во Франции 80-летним «патриархом» в 1972 г. Незадолго до смерти он напечатал одно из последних своих стихотворений «Памяти М.Ц.». Таинственная вещь.
Поговорить бы хоть теперь, Марина!
При жизни не пришлось. Теперь вас нет.
Но слышится мне голос лебединый,
Как вестник торжества и вестник бед.
Не лучшие стихи Адамовича, простенькие стихи. Но всё искупает ровный и мягкий свет прощания и прощения.
Тяжкими были последние годы некогда баловня судьбы Георгия Иванова. А стихи писал он тогда «небесные». Несколько строк из его письма Роману Гулю из Франции в Америку (50-е гг.): «Насчёт Цветаевой… Я не только литературно – заранее прощаю все её выверты – люблю её всю, но ещё и «общественно» она очень мила. Терпеть не могу ничего твёрдокаменного и принципиального по отношению к России. Ну, и «ошибалась». Ну, и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки от тех и других. «А судьи кто?» <…> И, если когда-нибудь возможен для русских людей «гражданский мир», взаимное «пожатие руки» – нравится это кому или не нравится – пойдёт это, мне кажется, по цветаевской линии». Странное, поразительное и проницательное признание. Его стоило привести хотя бы потому, что во многих писаниях о Цветаевой, в угоду безбрежной апологии поэта замалчивается или искажается неизбежная сложность его искусства и жизни. Как большой художник, как «душа, не знающая меры», она всё это несла в себе. Такими, всяк на свой лад, были её «братья по песенной беде» – Есенин, Маяковский, Пастернак.
О словесно-образной манере Цветаевой, её стиховом симфонизме превосходно, с отчётливой краткостью писал Владислав Ходасевич в 1925 г. в рецензии на поэму «Мóлодец». В частном (сказочное, народно-песенное и литературно-книжное, авангардистское) он провидчески «схватил» общее: «Некоторая «заумность» лежит в природе поэзии. Слово и звук в поэзии не рабы смысла, а равноправные граждане. Беда, если одно господствует над другим. Самодержавие идеи приводит к плохим стихам. Взбунтовавшиеся звуки, изгоняя смысл, производят анархию, хаос, глупость. Мысль об освобождении материала, а может быть, и увлечение Пастернаком принесли Цветаевой большую пользу: помогли ей найти, понять и усвоить те чисто звуковые и словесные знания, которые играют такую огромную роль в народной песне. <…> Сказка Цветаевой столько же хочет поведать, сколько и просто спеть, вывести голосом, «проголосить». Необходимо добавить, что удаётся это Цветаевой изумительно. <…> Её словарь и богат, и цветист, и обращается она с ним мастерски». Слова Ходасевича справедливы применительно ко всей поэзии Цветаевой, поэзии насквозь музыкальной и в фольклорном, и даже в сложно-модерном смыслах. В этом отношении после Блока ей нет равных.
Язык Цветаевой поражал и поражает. Хотя оригинального писателя без оригинального языка не бывает вообще. Суть не в самой оригинальности стиля, а в его природе. «Писать надо не талантом, а прямым чувством жизни», – заметил Андрей Платонов. Стиль – уже следствие. Цветаевское мировидение, мирочувствие и породили именно «цветаевское» мировоплощение.