Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее - страница 15
К «попутным» достижениям Альфреда Эшера можно отнести и то, что он многократно спасал своего ровесника Готфрида Келлера (всякий раз, когда тому, как писателю или как бюргеру, угрожал крах), чем помог немецкой литературе обрести одного из ее величайших рассказчиков. Не один Эшер этим занимался, но без него такое вряд ли бы удалось. Медлительный, в деловом смысле совершенно беспомощный Келлер, который мог десятилетиями обдумывать какое-то сочинение, не записывая ни единого слова, с восхищением, но не без недоверия, следил за чудовищно бурной активностью дружественного ему мецената. В то время как Готхельф часто испытывал ненависть к Эшеру, которого называл «полководцем материального мира»[29] и «директором-диктатором»[30], опасения Келлера основывались на том, что он всегда сознавал двойственность прогресса, и с годами это вылилось в мрачный пессимизм. В результате Келлер, который умел с вакхическим пылом прославлять природу и не отделимые от нее патриотические праздники, в поздний период творчества достиг устрашающего мастерства в изображении взорванной идиллии. В глубоко скептическом романе его старости, «Мартине Заландере», это нашло воплощение в почти сюрреалистической сцене. Сцена разыгрывается на одном из таких праздников, которые когда-то были для Келлера самой радостной формой функционирования только что родившейся политической Швейцарии и для которых он писал великолепные песни, например ту, которой открывается последняя новелла сборника «Люди из Зельдвилы»:
Тот, кто поет это, отправляется на певческий праздник. Песня не ахти какая, но в последней строфе все же слышится неповторимый келлеровский тон, и еще мы различаем в ней отголосок той грезы о райской жизни, которую Галлер когда-то связал с идеей Швейцарии и которую в какие-то периоды своей жизни разделял и сам автор «Зеленого Генриха»:
Так вот, Мартин Заландер, герой упомянутого романа, будучи уже человеком зрелых лет, сохранил наивно-восторженное, на грани с глупостью, отношение к Швейцарии и не замечает трещин, которые то и дело появляются на поверхности сложившейся в его уме красивой картины, свидетельствуя об угрозе финансовой катастрофы. Однажды он сидит — по-юношески воодушевленный — на одном из народных праздников, которых в последнее время стало так много, что скоро вообще будет непонятно, кто в этой стране еще работает. Как говорится в романе, «он полагал в новой своей юности насладиться цветением отчизны»[31]. И поначалу его воодушевление кажется оправданным. Келлер демонстрирует это в чудесном эпизоде с легким религиозным оттенком. Поблизости от Заландера, который в праздничной зале сидит за длинным столом, стоит роскошный кубок. И здесь речь рассказчика переходит в ту удивительную прозу, где всё остается совершенно конкретным, но вместе с тем как бы вибрирует от дополнительных смыслов:
Вечернее солнце, аккурат заглянувшее в праздничную залу, отразилось в золоченой внутренности большого почетного кубка, который стоял перед ним, только что наполненный красным вином, и блеск золота неописуемым волшебством осиял прозрачную пурпурную влагу.
Мартин вперил свой взор в искристое красочное зрелище, которое, внезапно явившись с ясного неба, словно запечатало его помыслы пламенным сургучом.
Это похоже на маленькое земное чудо. Кубок словно переместился с церковного алтаря на алтарь отчизны, и в нем возникает цветное отражение лица патриотически настроенного человека. В процитированных строках нет ничего, что побуждало бы усомниться в прекрасном смысле «неописуемого волшебства». Дальше такое впечатление еще более усиливается и приобретает сверх того налет эротизма:
Красноватый отблеск из кубка пробежал даже по его восхищенному лицу, что заметила сидевшая напротив милая дама и сказала ему об этом, попросив не шевелиться, потому что это очень его красит.