Литературный быт в позднесоветских декорациях - страница 3

После аспирантуры и защиты диссертации меня потянуло, параллельно с работой в ИМЛИ, к какому-нибудь живому делу. Результаты оказались вполне неожиданными.

С 1968 года я начал печататься в «Литературной газете». Вторая половина 1960-х была временем расцвета славянофильских настроений, рупором которых стали журналы «Молодая гвардия» и «Наш современник». Славянофильство это выгодно отличалось от нынешнего отсутствием недвусмысленно выраженной ксенофобии, хотя в глазах властей успешно сходило за «национализм» и систематически получало идеологическую выволочку на страницах партийной прессы. Национально-патриотический нерв то затухающей, то обостряющейся полемики западников со славянофилами был для России вполне традиционным, и, подобно пламени из-под тлеющих углей, полемика эта то и дело продолжала вырываться наружу в советскую эпоху из-под завалов хитроумной «диалектики национального и интернационального». Резал глаз разве что крайний консерватизм новых славянофилов, их категорическое неприятие любых форм и примет современной цивилизации.

Ярким примером такого неприятия показалась мне статья М. Лобанова «Просвещенное мещанство» на страницах журнала «Молодая гвардия». В полемике с ней я написал в ответ, без всякого заказа и неведомо куда, статью «Об интеллектуализме, мещанстве и чувстве времени» и после длительных раздумий, логику которых сейчас уже не восстановить, отнес ее в «Литературную газету», совершенно не представляя, в какую драку ввязался. Газета сразу ухватилась за статью, использовав ее в октябре 1968 года в качестве затравки для дискуссии, где мне явно была предназначена роль мальчика для битья.

Видимо, опасаясь, несмотря на партийную поддержку, впрямую нападать на славянофилов, редакция направила спор в более или менее безопасное русло, подменив «национальный вопрос» косвенно примыкающими к нему и в равной степени раздражающими как «почвенников», так и коммунистов категориями «интеллектуализма» и «научно-техническиого прогресса». Почти все участники дискуссии, мягко говоря, не отличались лояльным отношением к прогрессу, Западу, да и вообще к цивилизации (В. Бушин, Л. Крячко, Д. Стариков, тот же М. Лобанов). Союзников у меня в этом споре не было, если не считать вяло пытавшегося свести концы с концами Ф. Чапчахова. Разумеется, меня разделали под орех.

Особую враждебность вызывало у единого фронта поборников самобытности слово «интеллектуализм», воспринимавшееся чуть ли ни как ненормативная лексика. Ситуация обострялась тем, что к имени Лобанова я подверстал и В. Бушина, который в очередной и, как обычно, драчливой статье, процитировав известное стихотворение Я. Смелякова «Сосед» («Не ваятель, не стяжатель, не какой-то сукин сын — / Мой приятель, обыватель, непременный гражданин»), решил, что слово «ваятель» синонимично «скульптору», — и усмотрел здесь очень близкий ему по духу выпад в адрес интеллектуалов, людей умственного труда: «Иные интеллектуалы за то, что этот сосед, поселковый житель, посадил под окном рябину, возделал четыре грядки <…> клеймят его кличкой "обыватель“, а для Смелякова он — "человечества оплот“».

Между тем разоблачение «интеллектуалов» не имело к стихотворению Смелякова, построенному на семантической игре, никакого отношения. Если в советской публицистике стало привычным всячески поносить «обывателя», выступавшего антиподом «гражданину», воплощением мещанской идеологии, то поэт возвращал нас к корневому значению слова: «…не стесняюсь повторить, / Что и сам я обываю / И еще настроен быть». «Ваятель», похоже, опять-таки возникал путем сознательной обработки корневого значения. Будучи уверенным, что нелепо видеть в этом слове выпад против человека творческого труда, я полез в Даля и обнаружил там забытое значение слова: «ваять» — «выть, реветь, орать, плакать, вопить…». Существительное от этого глагола у Даля вообще не зафиксировано, и синонимический неологизм сбивал читателей с толку.

Вероятно, особо участников дискуссии задело мое замечание, что негативное отношение к слову «интеллектуал» присуще именно обывателям. Получалось, что пока «поселковый житель», «оплот человечества», успешно возделывал свои четыре грядки, наши критики успешно «ваяли», то есть поносили «кибернетику», «симпозиумы», «электронные теории», «физиков», а заодно «моду» и «мини-юбки». Иначе говоря, ваяли все, что, с их точки зрения, олицетворяло «духовное вырождение образованного человека», а с моей — было нормальным свидетельством культурного развития… Участники дискуссии уличали меня во всех смертных грехах, и Бушин даже нашел самое общее определение для всего, мною содеянного, назвав меня — «горькое дитя века» (теперь-то я понимаю, что по сравнению с нынешней бранью, звучащей на политических телевизионных ток-шоу, его слова были верхом деликатности).