Лукреция с Воробьевых гор - страница 6

— Год назад я встретил тебя одну возле столовой. И вдруг нахлынуло смутное воспоминание из детства. Я даже подумал, что мы с тобой жили где-то в одном районе и иногда сталкивались в булочной или во дворе. Долгое время ты оставалась для меня таинственной незнакомкой, подарившей мне тоску по прошлому. У тебя бывает такое?

Мы немного помолчали, прежде чем я решилась на откровенность. Есть вещи, о которых я не рассказываю никому.

— А меня очень зримо возвращают в детство запахи. Иногда знакомые звуки, мелодии. Летом на диалектологической практике я вошла в избу, и голова пошла кругом от знакомого запаха. Он мгновенно перенес меня лет на пятнадцать назад, в прошлое, в бабушкин дом под Касимовом. Этот удивительный дух в старых деревенских домах накапливается десятилетиями. Такая причудливая смесь запахов сеновала, кислого теста, овчинных тулупов, парного молока, печки, еще чего-то…

— Как здорово! И ты до того вкусно рассказываешь, что мне немедленно захотелось там очутиться, — с завистью признался Игорь. — Я никогда не бывал в таком доме, а деревню видел только издалека. Мы с Сержем, моим другом, давно мечтаем, но нам совершенно не к кому поехать…

— Как не был? А практика? — удивилась я и тут же вспомнила: у романо-германского отделения ни фольклорной, ни диалектологической практики нет. — Бедняги, как же далеки вы от народа!

Я посмотрела на него снизу вверх довольно снисходительно, а он охотно признал себя обделенным.

Мне казалось, что наша уединенная беседа длилась не так уж долго. И никто как будто не обращал на нас внимания. Все танцевали, болтали, чувствуя себя в этой огромной квартире совершенно свободными. Не тут-то было. Впоследствии выяснилось, что очень многие отметили наше странное сближение. Сначала к нам разлетелась Гонерилья с твердым намерением включиться в беседу. У нее была довольно своеобразная манера как-то сбоку подлетать к интересующему ее объекту, легко неся свое кургузое туловище, похожее на старинный комод красного дерева. Но я мгновенно захлопнулась, как раковина, и уставилась в окно. А Игорь, весело и непринужденно одарив нахалку двумя-тремя фразами, извинился и увел меня танцевать.

Я сразу отметила, как легко и необидно он избавляется от навязчивых людей. Я так не умею. Мы снова остались одни, но ненадолго. Подошла Аська и вкрадчиво напомнила, что они уходят. Пора, уже полночь. Действительно, только тут я заметила, что квартира наполовину опустела.

Мы стали прощаться. Сжав мои запястья горячими ладонями, Игорь тихо и многозначительно произнес:

— До завтра, Лукреция…

— Завтра воскресенье, — обронила я.

— Тогда до понедельника. Обязательно увидимся.

Сердце мое снова совершило грандиозный пируэт, подпрыгнуло, как гимнаст на трапеции, потом вознамерилось укатиться куда-то в пятки, но я грозным окриком вернула его на место. Держалась просто и сдержанно, даже суховато.

В прихожей уже поджидал Мишка, держа на вытянутых руках мою шубку из «Детского мира».

— Мадемуазель, сегодня моя очередь вас одевать. Все дамы распределены, а вы так увлеклись танцульками, что чуть не остались без провожатого.

Тут я заметила многозначительные усмешки. А Мишка, небрежно набросив на меня шубку, деловито ее пощупал:

— Рыбий мех. К вашим волосам, дорогая, лучше подошла бы лиса.

Я ткнула его локтем в бок, чтобы отвязался, и мы шумной гурьбой высыпали на площадку.

На другое утро я проснулась и вспомнила: случилось что-то важное. Словно гром прогремел. Ничего особенного, сказала я себе. Может быть, встретимся в понедельник где-нибудь в наших бесконечных темных коридорах, и он весело бросит на бегу: «Привет, Лукреция». Приготовилась к тому, что именно так и будет, а потом закрыла глаза и позволила себе немного помечтать. Совсем немного, чтобы не расслабляться.

Больше всего на свете мне хотелось сейчас остаться одной. Одиночества — вот чего мне не хватало в общаге. Два года мы прожили на Ломоносовском, в обычной хрущобе, в маленьких комнатах на четверых. Это испытание осталось в прошлом. С третьего курса, как и положено, нас переселили в высотку. Это здание когда-то казалось нам прекрасным. А папа называл его уродом и монументальным чудищем. Впрочем, это снаружи, жить в нем было уютно и удобно.