Лунный свет - страница 48

Потом приехала Ольга Леонидовна и через пять дней уехала совершенно счастливая. Оба предмета, привезенных ею, не подверглись никаким сомнениям. Все эксперты в один голос заявили, что это — фарфор второй половины XVIII века.

Правда, я маленько подпортил ей торжество, с улыбкой сказав:

— Ольга Леонидовна, а все-таки вы мне рассказали не все.

— Как? О чем? Я все рассказала. Да и зачем вам это?

— Да из простого любопытства… Вот о пожаре…

— Нет, нет, — испуганно отмахнулась Катушева, — все так и было. Так и было.

— Ну хорошо, — сдался я. — Пусть будет так. Но с вашего позволения я еще к вам заеду.

— Милости просим, заезжайте, — уже язвительно сказала она и отбыла.

Со Светланой мне не удалось повидаться. В институте, на ее работе, сказали, что она в очередной экспедиции на Севере.

— Лето ведь, — добавила женщина, говорившая со мной.

«Да, действительно лето, — подумал я. — Но почему так сразу, без передыху? Только что из Светлозерска приехала, и тут же в экспедицию». А когда поинтересовался, мне сказали, что в Светлозерск Светлана ездит по собственной инициативе и, как правило, за свой счет, а экспедиция плановая.

— А в какие края?

— Да все туда же. На Вологодчину! — ответили мне.

В Москве мне удалось сделать еще одно важное дело с помощью коллег из МУРа. Я запросил ожоговый центр о судьбе Николая Ивановича Кузьмина, доставленного туда в 1992 году в июне.

В тот же день мне ответили, что Кузьмин поступил к ним 12 июня 1992 года и умер в ночь на 21 июля.

В Светлозерске я первым делом разыскал сторожа Михеича, правда, теперь уже бывшего. Уволили его вскоре после пожара.

Михеич долго распространялся о душевных качествах директорши, говорил, мол, она — «редкой души человек», «на ней, Леонидовне, все искусство держится», а когда я резонно заметил, что Ольга Леонидовна безвинно уволила его, Михеич вроде рассердился.

— Дак меня ж не за пожар уволили! — Потом вроде спохватился и окрысился: — А чего ты все вынюхиваешь? Из милиции, что ли?

— Меня солидные люди послали, у них свой интерес есть, — ответствовал я, не вдаваясь в подробности, потом добавил: — Люди эти — не милиция, если человек им помогает, они и благодарят щедро, а коли препятствует в делах, могут и наказать.

— Меня благодарить не надо, мне чекушки моей хватает, — отвечал Михеич, — а наказывать не за что.

— Вот что, Михеин, — перешел я к политике кнута и пряника. — Нам известно, что подожгли не пацаны, это во-первых; во-вторых, во время пожара кое-какие вещицы пропали. А нам они нужны. И коли ты ничего не скажешь — смотри сам, болота вокруг глубокие.

— А ты меня не пугай, — огрызнулся Михеич. — Со мной, как с Лехой, не пройдет!

— Пройдет, — уверенно сказал я, не имея понятия ни о Лехе, ни о том, что с ним произошло. И перешел к прянику. — Вот что, Михеич, я тебе уже бутылку выставил, и еще получишь столько, чтоб на месяц хватило, если не угоришь. Выпей пока да подумай.

Михеич допил бутылку, заел хлебцем с огурцом и наконец сдался.

— А, ладно! Дело давнее, уже забытое. Ну по моей вине пожар был, Стасик, по моей. Пришел я на дежурство малость поддавши, внучкины именины справлял. Сидел, сидел, чувствую, мочи нет, засыпаю, полез на чердак, пристроился там поспать, а чтоб лиходеи всякие знали, что сторож на посту, засветил я лампу старую — ну, чтоб в слуховом окне светилась. Лампа оказалась дырявая, керосин вытек — я ее во сне, что ли, ногой толкнул, иначе как бы она опрокинулась? — ну и загорелась. Я от дыма проснулся, что ни говори, а сторож он и есть сторож — чутко сплю. Вижу — горит, выскочил, закричал, народ стал сбегаться. Слава Богу, один лишь угол выгорел да потолок над комнаткой, что рядом с директорской, обвалился. Вот и все дела!

Михеич еще выпил уже из новой бутылки, принесенной мной, и вдруг сказал:

— А выгнала она меня не за пожар! Понял! Леонидовна — она человек! Могла и в тюрьму упечь, а я вот он, жив, здоров.

Тут Михеич замолчал. Я подлил ему.

— А ты меня не спаивай! — вдруг озлился Михеич. — Хочу говорить — говорю. Хочу молчать — буду молчать.

— Еще раз говорю, Михеич, вот тебе благодарность за информацию, — и я выложил перед ним три десятитысячные бумажки. — Но уж начал говорить — давай до конца.