Львив - страница 9

— А с кем ты хочешь спорить? — поинтересовался я у Шабтая.

— С рабби Иосифом Эскапа и Соломоном Альгази.

— Ну, ты их сразу побьешь, это даже кошке понятно. Заверну ближе к вечеру, у меня сегодня много дел накопилось, пообещал я, и то если время найду.

В «Португалию» (синагогу называли так потому, что в ней собирались выходцы из Португалии) я пришел, когда уже прение было в самом разгаре.

Свободного места нигде не осталось, я примостился в дальнем уголке.

Оттуда мне было плохо слышно, но зато хорошо виден разгоряченный Шабти, водивший рукояткой указки по развернутому свитку и что-то ожесточенно выкрикивающий. Если бы я сумел влезть на люстру, то, наверное, до меня доносились бы не отдельные слова, но лазил я с детства плохо, да и люстра висела на тоненьком шнуре.

Но все же картина, представшая моим близоруким глазам, впечатляла. На биме возвышался мой брат Шабтай, а вокруг него стояли полукругом около двух десятков евреев, весь цвет Измира, завернутые в длинные белые талесы и с неснятыми после минхи черными коробочками тфилин рош. Они отчаянно жестикулировали, возражали и даже грозили Шабтаю, но, повторяю, из своего дальнего угла я не слышал всех произнесенных слов, а пробиться поближе не удавалось. Громче всего раздавалась фраза «од меат ха-геула» — освобождение близко, ее Шабтай повторял с маниакальной уверенностью. Так же он упоминал цифру 5408, считавшуюся, по его мнению, датой начала раскрытия уже рожденного Машиаха. Речь Шабтая, впрочем, не тонула в море возражений. Полемизировал всерьез с ним только рабби Соломон Альгази, а рабби Иосиф Эскапа больше вздевал руки к нему и бормотал себе в бороду, нежели пытался опровергать. Чем больше проходило времени, тем жарче разгорался спор и тем сильнее находились аргументы у рабби Соломона Альгази. Он даже грозил Шабтаю херемом — отлучение от общины, если он продолжит упорствовать в своих заблуждениях. Или мне это почудилось? Стоял такой гвалт, что даже крики «шекет, шекет!»[1] не могли никого успокоить. Степенные евреи в гневе щипали кончики бород, края молитвенных покрывал вздымались крыльями… Полный Содом! В толпе я даже не заметил младшего брата, Эли, который тихонечко пробрался в синагогу послушать Шабти, и что он тоже сидел в «Португалии», узнал уже после спора.

Дома я застал Эли, сидевшего на полу, как при трауре, и испугался.

Эли плакал, обхватив ноги руками, раскачивался и скулил волчонком.

— Что случилось, Эли? Чего ты воешь?

— Шабти рехнулся — ответил он, смотря на ковер и не решаясь поднять глаза. — Он объявил себя Машиахом.

— Что за бред, — сказал я, — подумаешь, поспорили о времени его прихода, это не преступление. Ты чего-то напутал, Эли. Такого не может быть!

— Может, — произнес Эли, — еще неделю назад ко мне постучался Авнер. Знаешь его, это сын ювелира, ученик Шабтая. И говорит, что Шабтай вел с ним очень странные разговоры. О Машиахе, что им способен оказаться каждый еврейский мальчик из рода Давида, родившийся в высчитанный им промежуток. И вероятно, даже он, Шабтай Цви, является Машиахом…

А теперь он во всеуслышание объявил это в синагоге! При всех раввинах! Чем ты объяснишь поступок Шабтая, как не помешательством?

— Наверное, мы его не так поняли — предположил я, подумав. — Шабти живет в мире Каббалы, даже умнику рабби Соломону Альгази порой трудно угнаться за полетом его мысли. Наверное, он имел в виду нечто другое.

— Дай Б-г, шепнул мне Эли, вставая с ковра, — чтобы я ошибся и Шабти не сошел с ума. Он пришел — добавил брат еще тише, — не спрашивай ни о чем. Утром! Дай ему выспаться, уж тогда, на свежую голову.

А утром мне так и не довелось повидать Шабтая. В английский торговый дом привезли новую партию товаров, отец позвал нас в лавку, где я и Эли провозились несколько дней подряд как проклятые.

Шабти молчал. Мы его ни о чем не стали спрашивать.

Через неделю в Измир приехал знакомый отца, некий Иеремия Вайзель, купец из Польши, тоже большой любитель каббалистических штудий и коллекционер древних рукописей. Я его почти не знал, видел, наверное, пару раз в детстве, когда Иеремия привозил своего сына, хилого бледного мальчика, и не представлял, что разговор с ним запомнится надолго.