Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост» - страница 11
На следующее утро узнала, что в то же закрытое отделение института Обуха привезли троих мужчин, которые делали точь в точь, что и я: синтезировали хлорэтилмеркаптан без противогаза – трех здоровущих парней – Мережко, Бынина, Попова….К моему появлению выжил только Попов.
У меня в ушах до сих пор звучит спокойные голоса врачей: «Время экспозиции Попова – двадцать пять минут. Время экспозиции Рябовой – сорок минут… У Попова при меньшем времени экспозиции роговица глаза пострадала значительно сильнее. У Рябовой все, как у мышей, только печень не реагирует…»
Женский голос спрашивает, какой вес Попова? 70 килограмм? В американском справочнике указывается летальная доза иприта… Правда, только для кошки. Приводится в миллиграммах на килограмм живого веса…А каков вес твоей кошечки? – И оба эскулапа хихикнули…
Но этот разговор уже самого конца моей первой недели у Обуха.
А в первый день нянечка подвела меня к железной кровати, сказала: – Вот твоя койка! – и неслышно исчезла. Облезлая кровать, в которую я проваливаюсь, словно в трюм, похожа на маленькое старое суденышко. Оно потрескивает, жалобно скрипит и нестерпимо укачивает. Застиранная, пахнущая хлоркой простыня, напоминает парус.
Небо за окном, сотканное, казалось, из таких же подсиненных парусов, единственное, что связывет меня с той, оставшейся позади жизнью.
Я качаюсь на своем скрипучем кораблике, и мне кажется, что все это сон, который исчезнет, улетит, забудется. Но, с усилием открыв глаза, вижу свои руки – красное мессиво, покрытое бледно-желтыми пузырями. «Жаба! Жаба!»– испуганно звучит во мне собственный голос. Боль охватывает лицо и руки раскаленным обручем, разливается по всему телу, отдаваясь в затылке.
– Это анастезирующий раствор, – слышу торопливый голос сестры, кладущей возле меня железное корытце – Руки – сюда, в лоток с прохладной жидкостью.
– А лицо?!
Она будто не слышит, ставит на тумбочку какую-то кашу.
– Захочешь есть, скажешь соседкам, покормят.
– А лицо?! – У меня горит лицо?!
Сестра тихо-исчезает…
Во рту привкус тошноты. Кажется, я не ела почти двое суток.
– Пить, только пить….– Малейшее движение ртом невыносимо.
Раствор в лотке нагревается. Огненные тиски становятся все сильнее. Я кусаю губы, чтобы не реветь. Но слезы текут, пытаюсь взять платок, чтоб вытереть эту соленую разъедающую жидкость. И от режущей тело невыносимой боли теряю сознание.
Очнулась, когда меня встряхнули, растолкали.
Подплыл белый халат. За ним – второй.
– Ну, как, больная?
– Плохо! Нестерпимо плохо! Дайте мне анальгин, пирамидон, что-нибудь…
– Нельзя!
– Любое обезболивающее!
– Не положено. Есть раствор, этого достаточно.
– Раствор не помогает, а голову в лоток не положишь.
– Надо потерпеть!
– Господи, как вытерпеть, когда тебя будто перепиливают тупой пилой. Дайте хоть анальгин!
– Повторяю, анальгетики даются только по специальному разрешению.
– Позвольте, вы же врач! Кто лучше врача знает, как ослабить боль?
Белые халаты бесшумно исчезают. Я ощущаю себя жалким беспомощным животным. Скотиной на бойне… Мне не терпится в туалет, я хочу высморкаться. Что я могу сделать без рук?
Стонать, плакать, биться головой о железную кровать? Бессмысленно. Приближаются еще два белых халата. Узнаю сестру, которая приносила лоток. И вторая, видно, сестра. Когда-то в России они назывались сестрами милосердия.
Они шепчут.
– Не скандальте, девушка! Это вам не поможет.
И вдруг я ощущаю всем своим нутром, что никто из них ничего для меня не сделает. Я еще не знала почему, но безошибочный инстинкт живого существа подсказывал, что всем им на меня наплевать. Не может же быть, что им запрещено помогать? В больнице? Почему?!
– Покажите мне, где туалет, – прошу. – Дойти смогу сама, без вас, ноги у меня в порядке…
В отупении и отчаянии бреду в хлорированном мареве больничного коридора.
Пол шатается под ногами, покачиваясь плывут серо-зеленые стены. Господи, не упасть бы! Добравшись до своей кровати, снова забираюсь под обжигающе – холодную простыню.
– Давайте я вас укрою.– Мягкий гортанный голос тих, и совсем не похож на те, которые слышу с самого утра. Разжав веки, вижу, что в палате остались одни больные. Судя по тоненькой со странно широкими плечами спортсмена фигуре, затянутой больничным халатом, и толстой косе, закрученной на темени, передо мной женщина лет двадцати восьми-тридцати. На голове просто копна огненно-рыжих волос. Тонкое интеллигентное лицо в очках с простой оправой, самодельно, видно, уже здесь, в больнице, «починенной» нитками. Кожа белейшая, которая бывает только у огненно рыжих. Однако от корней волос почти до самой шеи покрыто коркой темно-коричневых струпьев.