Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост» - страница 7

Взобравшись на высокую табуретку, внимательно слежу за температурой. Воздух вроде уж чистый, а голова болит все сильнее. «Ну, и чего я нервничала? Подумаешь, неприятный запах. – внушаю сама себе.– Пусть даже отвратительный. Отмоюсь, возьму мамины «шанель-5». И снова буду, как огурчик.

Смесь закипела. Первые капли падают в приемник. В этот момент начинают чесаться руки, лицо, тело. Я первый раз в жизни одна в лаборатории. Да, это не положено… Казимирычу не хотелось, наверное, пахнуть горчицей. У меня элементарная простуда., – думаю я, покашливая, – Надо на сегодня кончать.

Снова захожу к Пшежецкому.

– Вацлав Каземирович, не могу. Разболелась по настоящему. Просто не в состоянии. Одну перегонку сделала, а закончить придется в другой день.

– Что такое? В чем дело?

– Не знаю. Плохо мне. Голова раскалывается и, извините, у меня все тело зудит, а лицо и руки – просто сил никаких нет. Невозможно…

– Ну вот, осталось – то всего ничего. И вид у вас абсолютно нормальный, можно сказать, цветущий. Вы просто испугались запаха. Женщины, конечно, создания нежные, но ведь вы без пяти минут химик! Вещество нужно сегодня – в этом весь смысл.

– Давайте зачетку, получайте заслуженную пятерку и… заканчивайте. Перегоните в вакууме, и все будет прекрасно.

Искушение было велико. Маячившая перед самым носом пятерка была слишком большим соблазном. «Может, потерплю? Завтра устрою себе выходной, поваляюсь в постели… А зато зимой…

Да, в этот момент я еще могла мечтать о горных лыжах и красотах Бакуриани. Судьба долго лелеяла меня. Она дала мне чудесных родителей, любимого супруга, преданных друзей. Единственное, чего мне всегда не хватало – времени…

И теперь нужно сделать всего одну перегонку, чтобы выиграть целый месяц. Пусть даже через силу.

Наверное, мне было очень плохо, если я все еще молча стояла перед Пшежевским, переминаясь, как школьница, с ноги на ногу.

– Нужно! Вы понимаете нужно! – настаивает он. – Вы всю кафедру подведете…

Нужно! Это слово вгоняли в меня со школьной скамьи. И прочно, как аксиома, втемяшенное в меня слово гасит все мои сомнения.

– Да, идиотская спешка, – соглашаюсь я, машинально собирая прибор для вакуум разгонки. – Конечно, на кафедре много сотрудников, которые могли бы завершить то, что под силу и студенту третьего курса… Видно, для него это дело принципа. Он хочет, чтобы я честно отработала свою пятерку.

За окном уже давно стемнело. Я сижу в защитных очках и смотрю, как в приемник падают капли. Температура, давление, капли… Немыслимая боль в голове. Температура, давление, капли.

– Можно снять очки, – доносится до меня голос Пшежевского. – Вот и все. Как самочувствие?

– Плохо.

– А выглядите вы нормально.– Он испытующе, заботливо, казалось мне, оглядывает меня.

– Пожалуйста, вымойте посуду и вытяжной шкаф… Потом поговорим, и я доставлю вас в общежитие..

Наверное, эта посуда и была тем самым перышком, которое ломает спину верблюда. Сознание честно заработанной пятерки уже не вызывало радости..

Какая чепуха с этой зачеткой. Она же дома! И при чем здесь общежитие… Я на ногах не стою, о чем сейчас разговаривать? Плевать я на все хотела… Сбежала вниз, схватила пальто и, не застегнувшись, выбежала на морозную улицу…

Угасающая осенняя голубизна неба заставляет остановиться, порадоваться прозрачной и бесконечной голубизне, оглядеться вокруг. Я глотаю воздух, пахнущий дымом и свежеиспеченным хлебом. Тогда я еще не понимала, какое это счастье – дышать. Может надо было постоять подольше и надышаться на много лет вперед…

Но такси уже мчится по Ленинскому проспекту.

Светлое, недавно выстроенное здание. «Полимеры – это будущее», – гласит надпись у входа, к которому подъехала скорая помощь.

– Кому-то еще хуже, чем мне? – подумала я вслух. И мысли у меня не было, что она за Любой Рябовой. Что забота Пшежевского обо мне простиралась так далеко…

Я должна вернуться в сегодняшнее утро, и снова притти в свой дом.

Это был «маршальский дом», как его называла наша тихая Якиманка. Он высился напротив французского посольства. Во двор часто въезжали черные «Чайки», и тяжелые двери подъездов распахивались перед адмиралами и маршалами.