Любитель полутени - страница 16

уставясь на то место, где только что стоял «опель». «Опеля» не было, хотя было совершенно невероятно, что его не было.

С паромщиком происходило нечто похожее. Он заметил, что творится что-то неладное, потому что паром вдруг перестал поддаваться движению его рук, но по старческой неповоротливости не сразу обернулся, а когда плот сильно закачался, невольно ухватился за канат. Поскольку ему было за что держаться, он не упал на колени, как Лотар. Вряд ли он даже видел, как машина рухнула в воду. Когда качка прекратилась и паром выровнялся, он тоже обнаружил, что машина исчезла. Старик выпустил канат и молча смотрел на пустой настил. Ролики еще несколько раз со скрежетом поерзали по канату.

Только когда паромщик заметил, что Лотар поднялся с колен и сделал несколько шагов к тому краю плота, он подошел к нему и схватил его за руку.

— И не думайте, — сказал он. — Здесь сто метров глубины.

А Лотар и не собирался прыгать в воду и пытаться спасти мать, он хотел только взглянуть на то место, где машина погрузилась в воду, причем он тут же сказал себе, что, скорее всего, это было уже другое место, вероятно, паром успел продвинуться настолько, что то место было уже позади. Он перебежал на другой конец и поглядел вниз: вода везде была одинаковая, темно-зеленая. Он был еще не в силах представить себе, что там, внизу, тело его матери, но уже ничто не могло заставить его коснуться этой воды хотя бы рукой.

— А плавать она умеет? — донесся до него голос паромщика. — Если умеет, может, еще выплывет.

Лотар медленно повернул голову в сторону говорящего. Этот старик предлагал ему, значит, представить себе, что его мать там, внизу, пытается вылезти через окошко машины в надежде вынырнуть на поверхность, что она отчаянно борется за жизнь, из последних сил стараясь не захлебнуться, не дать воде проникнуть в легкие. Он опустился на доски настила и сгорбился.

— Нет, навряд ли, — снова послышался старческий голос с сильным местным акцентом; паромщик вдруг осознал бессмысленность своего вопроса. — Тут глубоко, она уже захлебнулась. — Потом, помолчав, спросил: — Это ваша матушка? — И опять принялся тянуть паром. Плот стал легче, и через несколько минут они пристали к берегу. Лотар продолжал сидеть в той же позе.

— Пойду позвоню на спасательную станцию, — сказал паромщик.

Лотар поднял голову.

— Почему вы, собственно, не обратили внимания, что я пьян? — резко спросил он. Он говорил со стариком как со своим подчиненным. — Почему вы не обратили внимания, что я не поставил машину на ручной тормоз и на передачу, когда въехал на паром?

— Я ничего не смыслю в машинах, — сухо возразил тот.

Он еще что-то добавил, но Лотар уже больше не слушал. Он смотрел на воду. Только через какое-то время, когда паромщик уже давно исчез из виду, мозг Лотара наконец-то воспринял изображение, отпечатавшееся на сетчатке его глаз. Но там не запечатлелось ни катящейся по плоту машины, ни погружения ее в воду, ни белых пузырьков воздуха, с бульканьем всплывающих из темно-зеленой глубины, а только лицо матери, успевшей бросить на него взгляд в ту долю секунды, когда «опель» еще не клюнул носом и не утащил ее с собой на дно. Мать, очевидно, повернулась на сиденье, почувствовав, что машина катится. У нее уже не было времени крикнуть; она только обернулась, скорее всего крайне удивившись и, вероятно, даже не успев испугаться; она взглянула на Лотара, как бы прося у него объяснения, скорее в недоумении, чем в ужасе. Так она и исчезла — с невысказанным вопросом к сыну в глазах. Перед Лотаром стояло ее лицо. Сидя на дощатом настиле парома у берега Баррентинского озера, он почувствовал, что это лицо становится уже неотъемлемой частью его прошлого, и внезапно начал смеяться, приветствуя появление предсмертного лица матери в галерее лиц, хранящихся в его памяти.

Когда стемнело, прибыли спасатели из Витштока. Они привезли акваланги. С ними была и машина «скорой помощи». Лотару, который все еще смеялся, врач сделал укол. Когда его клали в машину, он уже спал.

От нервного шока он оправился довольно быстро. Его доставили в одну из берлинских тюрем и на всякий случай обращались с ним как с подследственным, поскольку не очень-то понимали, что он за птица. Камера-одиночка освещалась круглые сутки, так что он спал мало и плохо. В половине одиннадцатого ему выдавали два одеяла и разрешали лечь в постель. Прятать лицо и руки под одеяло не полагалось, так что его будили, если во сне он нарушал это правило.