Любовь и Ненависть - страница 8

стр.

Вокруг Вольтера крутилось немало скользких типов, к примеру Муссино, управляющий его делами с 1727 по 1741 год. В любую минуту он мог принудить Вольтера поставить подпись под каким-нибудь «важным» документом, вырвать у него согласие приобрести права на проценты от поставок алжирского хлеба или на выдачу кому-то денег.

Не лучше был и протеже Вольтера — Линан, Бекуляр д'Арно или Жан Франсуа Мармонтель (он все еще щеголял в фиолетовой сутане аббата, хотя и не носил парика). А атласные наряды и кружева, которые он вскоре надел по примеру Вольтера, заставили его навсегда распрощаться с карьерой священника.

Вольтера, само собой, окружали актрисы, стремившиеся получить роль в его новой пьесе. И даже привратники, старавшиеся всучить ему приглашение в ту или иную театральную ложу, на званый обед после спектакля.

Как жадно взирал Жан-Жак на эту обожаемую всеми фигуру! Вольтер излучал безукоризненную элегантность и изысканность — от завитков его прекрасного парика (самого дорогого по тем временам, сделанного из естественных серых конских волос) до его обтянутых ярко-красными чулками ног. Он был человеком редкого самообладания. Его добродушная улыбка, готовая в любой момент сорваться с губ тончайшая острота, его фонтанирующий талант и широкая эрудиция вызывали у многих зависть, граничившую с отчаянием.

Однажды его спросили, не чувствует ли он себя робким в присутствии сильных мира сего. Вольтер ответил: «Пока нет. Но у меня одна-единственная душа, и я непременно почувствую себя смущенным и косноязычным в присутствии человека, у которого таковых две».

Разве Руссо не поразила глубокая пропасть, разделявшая, и возможно навсегда, их двоих? Ну кто он такой? Без гроша в кармане, человек, который ведет отчаянную борьбу за свое место в обществе и который в данный момент живет с грубой, неотесанной женщиной по имени Тереза Левассер, прачкой и официанткой. Ей оставалось совсем немного до карьеры проститутки. Это невежественное существо так и не удосужилось научиться читать и писать, она не могла даже перечислить двенадцать месяцев года. И рядом, совсем рядом, он видел Вольтера, у которого в это время продолжался известный всем страстный любовный роман с богатой, блистательной красавицей и ученой женщиной — мадам дю Шатле. Вся Франция знала об этих двух философах — мужчине и женщине, — о том, как они превратили ее старинный замок в подобие физико-химической лаборатории и театра, о том, как прекрасно они там жили, посвящая свою повседневную жизнь научным экспериментам, учебе и чтению (маркиза была занята своим трудом о математике Ньютона[21], а Вольтер писал сочинение о нравственности и привычках человечества, которое, вероятно, станет его очередным шедевром). Вечера, как правило, они посвящали домашним спектаклям. Вольтер не только сам принимал в них участие, но и охотно писал новые пьесы.

Ну а кто такой Руссо по сравнению с ним? Никто. Ничто, вызывающее жалость.

И то письмо, которое он составлял, сидя у себя на чердаке, было, по сути дела, призывом, несущимся из темных глубин к светлым высотам. Как же его писать, если не с максимальной аккуратностью? Ведь сколько зависело от его успеха!

Как зло он кричал: «Потише!», когда его крошка Тереза стучала спицами для вязания. И это ограниченное, покорное создание притихало, словно испуганная мышь, даже не подозревая, что она тоже вовлечена в эту борьбу и что любимый ею человек готов пожертвовать как своей жизнью, так и ее, Терезы (что и произошло на самом деле!), словно речь шла о пожертвовании пешкой ради целой партии. Не зря же его первый издатель произнесет эту фразу: «Написано с болезненным тщанием».

Вольтер привык писать все в одном экземпляре, ничего не переписывая. Он писал, по собственному выражению, «currento calamo» — как Бог на душу положит, то есть так, как скатывалось с пера. Потом отдавал рукопись своим секретарям, которые снимали с нее копии и отправляли на почту, а один экземпляр обязательно оставляли в личном архиве Вольтера. Такая практика была не по вкусу Руссо. Это право Вольтера, если принять во внимание его легкий, искрометный талант к сочинительству, — он в любой момент мог прервать повествование и перейти на стихи. Он проделывал такое и когда был ребенком, и когда приближался к своему восьмидесятилетию. Как-то, отправляя герцогине Шуазель первую пару шелковых чулок со стрелками — изделие своего нового предприятия, — он приложил к нему письмо с дивными стихами, которые начинались так: «Мадам, я падаю у Ваших ног, чтобы узреть на Вас дизайн прекрасных стрелок…»