Любовь первая, любовь бурная - страница 7

Сила духа тоже была качеством, которым восхищались, и которое означало, что человек может выносить физические страдания и боль, оставаться невозмутимым во время сильного эмоционального напряжения. На войне или во время охоты воины должны были мужественно переносить раны, мириться с долгими периодами голода и без жалоб подвергаться опасности.

Благородство ценилось гораздо больше, чем сама жизнь. Накапливать добро лишь для себя считалось позорным. Дарить подарки было образом жизни. Мужчины, возвратившиеся с охоты, делились добычей; вернувшиеся из набега — всеми вещами и лошадьми, которых они захватили. В важных случаях устраивались пиры и праздники, куда приглашали всех, и каждый обменивался дарами с другими.

Мудрость почиталась очень высоко. Человека, который был мудрым, просили давать советы другим, помогать решать спорные вопросы, учить молодых. Такие люди часто становились шаманами.

Шункаха Люта пристально смотрел в темноту, зная, что койоты бесшумно охотятся под покровом ночи, потом поднял глаза к звездам. Он думал о том, что, пожалуй только сила духа поможет ему вынести все страдания, выпавшие сейчас на его долю. В цепях, избиваемый кнутом и оскорбляемый своими врагами, он призывал себе на помощь все свое самообладание. По правде говоря, быть в строительной бригаде было много лучше, чем томиться за решеткой. Здесь, в конце концов, он мог дышать свежим прохладным воздухом, видеть горы, вдыхать сладкий аромат земли и благоухание деревьев.

Но, с другой стороны, это же и усугубляло тяжесть положения. Видеть холмы и не иметь возможности пробежать по их лесистым склонам, слышать постоянно лязг цепей на своих ногах — это было поистине мукой.

Он посмотрел на тяжелые кандалы. Когда пленители впервые заключили его в громоздкие оковы, он сопротивлялся, как дикий волк, попавший в капкан. Даже зная, что никогда не сможет разбить их и освободиться, он продолжал бороться с цепями, пока его запястья и лодыжки не начали кровоточить. Сейчас, спустя шесть месяцев, их тяжесть была так же привычна, как и цвет его кожи.

Один из заключенных вскрикнул во сне, и Шункаха Люта перевел свой взгляд на узников. Они сторонились его, не доверяли ему, потому что он был индейцем, ненавидели его, потому что он отказывался унижаться и пресмыкаться, отказывался быть чем-то меньшим, чем человек. Они растаптывали свою честь и гордость, чтобы избежать кнута, они съеживались от каждой угрозы. Шункаха Люта не делал этого. Не мог. Его честь это все, что у него осталось, и он ревностно оберегал ее.

Вздохнув, он закрыл глаза — и перед ними всплыл образ молодой белой девушки, которую он видел на склоне холма в тот день. Он успел увидеть мельком длинную косу солнечно-золотистого цвета, и она тут же убежала, но память о ней сохранилась в его душе. Кто она? Откуда явилась?

Ее образ стоял перед мысленным взором Шункаха до тех пор, пока сон не одолел его.

Шункаха проснулся на рассвете — и передернулся от мысли о еще одном дне в рабстве. Время тянулось очень медленно. Как он выдержит еще полтора года в цепях? Двое белых, которым поручена дорожная бригада, постоянно терзают его, насмехаются над ним, бесконечно высмеивают его цвет кожи, обмениваются глупыми шутками и непристойными замечаниями об индейцах и индейских женщинах.

Вначале он приходил в бешенство, желая ни много ни мало, а убить двух васику, которые так презрительно относились к нему. Но все его вспышки протеста заканчивались жестокими побоями, днями без воды и пищи. Наконец, он понял тщетность своей борьбы. Его спина была вся в рубцах от многочисленных ударов кнута; он больше не реагировал на насмешки, но внутри продолжали кипеть ярость и гнев. Он больше не разговаривал, никак не сопротивлялся. Но и не унижался перед ними. Его молчание, нежелание покориться, сдаться раздражало белых людей. Он знал: именно это было причиной, по которой они продолжали изводить его. Знал: стоит ему сделать вид, что смирился, и они оставят его в покое. Но это было превыше его сил. И он работал, стиснув зубы. Один бесконечный день сменялся другим. Жажда мести росла с каждым часом и въедалась в его душу, пока он иногда не начинал думать, что умрет, если не прольет кровь своих врагов.