Любовь с алкоголем - страница 37

— Ягодки-ягодки, — передразнил он, — а сама их пообрывала! Варвар… Читай уже… Э, не пей, ничего не понять, что ты читаешь!.. Чего ты так быстро стала пьянеть, а? Помню, ты была посильнее. Возраст… годы, года-года!

— Я тебе сейчас как дам! Сам хуй старый… Ты даже полысел за время нашей дружбы. Кошмар! Я знала человека, полысевшего на моих глазах! И что тебе не понять? Ты должен наизусть мои стихи помнить, нахал!.. Ой, я пойду пописать…

Она пихнула его, качнувшись, проходя мимо, и он успел сунуть свое лицо между ее щекой и плечом, поцеловать не успел. Она захохотала: «Нежности какие! Надо же!» — и пошла в туалет.

Димитрий решил, что «снимать хватит», и, выключив лампу, тоже вошел в дом. «Чего тебе надо, неугомонная баба? Живи со мной!» — сказал он ей лет… пять назад. Она тогда прибежала тоже вот так, без предупреждения. Они пили, музыку слушали, он ее фотографировал. Какие классные фото получились! Но этой «неугомонной», ей, конечно, все не нравилось. Это не так, то не сяк, тут тень, здесь складка!.. «Тьфу! Перфекционистка хуева!» — ругался он потом. А в тот раз они несколько суток из койки не вылезали. Пили много, но как-то весело было. Сейчас — тяжело. Мрачно сейчас они пили. А потом эта сумасшедшая вышла замуж! «Чего же ты за меня замуж не вышла? Я же тебе жить уже вместе предлагал!» — таращил Димитрий на нее свои черно-карие глаза. И эта баба, она сказала какую-то несусветицу: «Поэтому и не вышла. Ты же мне уже предлагал… чего же замуж выходить?.. А он еще нет, вроде…» Он — это последний муж ее, почти приятель, ну, знакомый Димитрия. Даже в этом безумном городе, на этих безумных расстояниях они находили друг друга, братья славяне! «Ты что — охотник? Охотишься на мужиков? Одного подстрелишь-выебешь, к другому, к третьему, а, Славка?» — он как-то полушуткой это сказал, а она: «О! Это хорошая идея для стиха! Я напишу стих такой. Я — пантера, охочусь на моего охотника! И загрызаю его… много крови… Митя, не беспокойся, я все равно буду к тебе приходить. Мы будем усовершенствоваться в наших отношениях». И она приходила, и они усовершенствовались. Он, так уж точно. Действительно, научился удовлетворять ее даже пьяную. Она пьяная — разговорчивая — всегда настаивала, что не может кончить. «Ну я не могу… как же мне хочется кончить… ну почему я не могу… боже мой!»

— Чего же ты смотал аппаратуру?! Негодяй! Идем в спальню. Ты меня на кровати снимешь… Я что-нибудь прочту. О, подожди, я выпью. Да, давай выпьем…

Славка села в кресло. Огромное, она любила в нем сидеть и… пиздеть, учить разуму, нотации читать! Озвереть можно было от нее. Димитрий выспался с какой-то ее знакомой — Славка-то уже замужем была! — а она приехала, вся красная от злости, трезвая, уселась в это кресло и стала ему читать мораль. Димитрий пил — его тогда с работы уволили, сократили! какая была чудная работа, в фотолаборатории, не кино, но все-таки… «ты, моралистка хуева! Ты что мне говоришь? Я сам могу твоему мужу не мало чего рассказать! Я свободный мужчина! Ты-то ведь замужем! Это ты блядь!» Они ругались, ругались, потом она стала тоже пить, и они жестоко ебались до полночи. И полупьяная, она его все спрашивала: «Ну, с кем лучше, а? Со мной или с ней?.. Еби-еби меня своим прекрасным хуем…» Как будто от того, что она знала о том, что он выспался с ее приятельницей, ей было… лучше! Ебаться с ним было лучше ей!

— …чего ты так много пьешь? Смотри, уже, вон, вторую бутылку кончаем, а еще даже десяти нет… У тебя все сосуды полопались на скулах. Прекрасные славянские скулы… Варвар!

— Ой, не… на хуй! Не твои же скулы! Ты мне так надоел со своими уроками красоты! Не пей, не ешь, беги! Ты бы мог быть каким-нибудь блюстителем в школе для моделей. Но я не модель!

— Ну и дура!

Ей в тягость были его наставления о внешности. И она действительно думала, что это глупо, сравнивать ее с моделью. Она была ею в шестнадцать лет! А он до сих пор говорил о ее внешности — ах, какая линия… очень красивая тень здесь от ресниц, ах, опусти чуть еще глаза, как нереальное что-то… Она ругалась, переставала позировать этому «фотографу-неудачнику, киношнику, снявшему один-единственный фильм… сто лет назад! таки носился с этим фильмом!..» Он как будто ее, как таковую, не воспринимал. Так ей казалось. Ведь, если все о внешнем — о носе, глазах, губах, лодыжках… — то где же она-то во всем этом? Это ведь все, в конце концов, от папы и мамы! От папы, которого она даже и не знала и не помнила, значит, только от мамы… Как она не хотела быть похожей на свою мать! Ужас. Ее ужас охватывал, когда она представляла, что с возрастом у нее будет такое же вытянутое — в плач какой-то! — лицо, как у матери ее, будто она жалуется все время. Ей по пьянке часто снилось одно и то же — как она сидит со своей матерью, вот, как она сидела в свой последний приезд, два с половиной года назад, только во сне она вдруг стукает, ударяет свою мать, будто чтобы лишить ее лица, чтобы только у нее, у Славицы, такое было и неизвестно от кого, раз у матери лица нет… А Димитрий подсчитывал Славкины морщинки! «Мудак! Ты бы лучше подсчитал, сколько стихов я написала за время нашего знакомства и немало тебе, между прочим!»