Любовь в нелетную погоду (Главы из романа) - страница 4

Тамара привела его в комнату, на улицу Дурова, и он по старой памяти остался, думал, на ночь, а задержался на несколько лет. Все вспыхнуло, разгорелось вновь, повторилось: любовь, остуженная неудачными связями, приливы и отливы, бурелом не налаженного быта.

Надежда Николаевна решила хранить нейтралитет до поры, до времени, хотя неожиданное возвращение Толи ее совсем не радовало, в свои сорок восемь она еще хотела найти спутника.

Они не могли предаваться любви у нее на глазах, на скрипучей кушетке, и тут освободилась комната на Лубянке, обитель Толиного однокурсника, уехавшего на стройку.

В комнатенке иногда слышался характерный писк, Толик, в трусах до колен, свешивался с кровати и запускал в крысу разлохмаченным учебником. Вытянутая пеналом полутемная комната выходила немытыми окнами на самый мрачный дом в Москве, в противовес Госстраху прозванный в народе Госужасом. Серо — желтое здание, где в каждом кабинете висел портрет в фуражке, с козлиной бесовской бородкой.

В перерыве между бурными ласками, Толя, склоняясь к лежащей в истоме Тамаре, вкрадчиво говорил: — Там пытают сутками, прижигают живьем, потом окатывают водой и допрашивают по — новой, пока не сдохнешь, или расстреливают в подвале, пистолет к затылку…

— Да ну, не может быть! Откуда ты знаешь? — Сосед рассказывал. Его замели, сам не знает, как оттуда ноги унес.

Чувствовалось, как распаляют Анатолия эти картины, видения пыток и расстрелов, витавшие в комнате, как наливается он чугунной мужской силой, неиссякаемой.

Похоже, Женя и была зачата с «видом на Лубянку», ее родители были неутомимы, и никто им не мешал.

Как только в животе Тамары проклюнулся птенец, Надежда Николаевна взяла ее под свое крыло. Достаточно равнодушная к дочери, стала ее опекать, покупать фрукты. Мечты об устройстве собственной жизни не сбылись, рухнули, и Надежда Николаевна взлелеяла новые, уже в роли бабушки. Тамара с Толей расписались, благо тогда не надо было срока для этой процедуры, достаточно придти и подать заявление. Сделавшись полноправным членом семьи, Толя стал фамильярно называть тещу Надей, перешел с ней «на ты», но не забыл и не простил. Тем более, что Надежда Николаевна постоянно настраивала Тамару против него: — Какой же из него будет отец, он черствый, равнодушный, вот уехал на турбазу, а тебе скоро рожать…

— А ты знаешь, — выспрашивала Женя отца, что бабушка была эсеркой? — Конечно, знал, — он хмыкнул. — Подумаешь, секрет Полишенеля! — Ты вот скажи, не унималась Женя с расспросами, — почему у тебя бывает Зоя Рувимовна, которая зубной врач, заходит сверху Михал Всеволодович? — А что тут такого? — Посерьезнел отец, — так и должно быть. С Мишей я в шашки играю. — А помнишь, язвительно спросила Женя, как ты сказал, когда я маленькой была: вот что значит иметь хоть каплю их крови? — Отец вышел из — за стола, стал нервно ходить по комнате, стараясь не встречаться глазами с дочерью. — Тогда нельзя было по — другому, время такое…сама знаешь. — Мне надо было ответить тебе насчет крови: а ты часто смотришься в зеркало? — Анатолий Алексеевич совсем скис. — Именно поэтому: смотрел и думал — далеко ты поедешь, Толик, ой, как далеко…с работы выгонят в шею. Подумаешь, технолог, такая сошка! — Технологи и в тундре нужны. — Он начинал злиться. — Не понимаешь, прикуси язык, ты и так много лишнего болтаешь.

… На пустыре, где безнадежно шла Женя, слабо маячила ее душа, словно отделившаяся от тела, путеводный свет, слабый, но упорный, похожий на обруч, который ребенок толкает перед собой. Шла, пошатываясь, боясь оскользнуться, некрасиво растянуться на большом грецком орехе, ледяном мозге, выбитом ломом из огромного черепа. Побарахтаться, пошевелиться на скользкоте и, возможно, уже не встать.

Погода детства после шабутного подмосковного лета куда — то уносящаяся, летящая на странном лифте, непонятно, вверх или вниз, когда зонты деревьев в маслянистых сумерках напоминают костистых пресмыкающихся, открытых страшноватые рты.

Женя помнила запах того времени. Пыльные туши аэростатов, грубая густая краска на школьных стенах, трескучая пустота в каждом официальном слове. Извилистые коммунальные коридоры, с подвешенным гремучим велосипедом; едкая моча уборных, пахучие шестимесячные завивки, способные оглупить даже симпатичное лицо, сладко — порочный запах пудры «Кармен», штопаные дамские трико до колен. Брошенные в чугунную раковину кровящие рыбьи жабры. Тот вход в неказиатый, страшный женский мир, где учительница умирает от подпольного аборта; все от мала до велика знают, что она спицей выковыривала свой плод, как фурункул, как серу из ушей.