Любовь - страница 67

Рукосил сделал это, с опаской глянул на потолок, и, когда уверился, что кары не будет, истошные крики Золотинки, грохот за дверью не доходят до высшего Судии, — тогда с благостно-скорбной миной, приготовившись и каяться, и прощать, позволил себе еще одну шалость.

— Обстоятельства сильнее меня, — пробормотал он, полагая облегчить обязанности Судии, который, затрудняясь, может быть, утомительной необходимостью читать в сердце, готов положиться на словесные заверения. — Я вынужден поступить так, чтобы избавиться от дурного, чтобы не вводить себя в искушение и сосредоточиться на благом. Видит бог, я ничем не могу облегчить страдания оставшейся за дверью несчастной.

С этими словами, подарив умильный взор небу, Рукосил снял кафтан, маленьким острым ножичком распорол подкладки в плечах и достал серой слежавшейся ваты. Потом, не отходя от входа, за которым страдала Золотинка, он тщательно заделал оба уха, забил их так плотно, что крики, мольба и угрозы, отчаянные удары в дверь, отдававшие тяжелым бронзовым звоном, стали доходить до слуха, как далекий умиротворенный гул… как бережный лепет листвы в притихшей роще… как… как замирающая у ног волна, теплая и ласковая.

Приоткрыв для большего простодушия рот, Рукосил огляделся просветленным, благочестивым взглядом и пошел вдоль стены, чтобы осмотреть развешанные на равных промежутках картины.

Отбив руки, сорвав голос, уставши колотиться о преграду, Золотинка, в изнеможении, скользнула на пол и села, прислонившись спиной к двери.

Утешения не было. Не было утешения даже в загадке, непостижимой природе того, что случилось. Все, что произошло, исчерпывалось несколькими словами: настал полдень, Рукосил вошел. Об этом свидетельствовала картина, что, не меняясь, не давая ни малейшей надежды на какое-то иное объяснение, висела у Золотинки перед глазами.

Просто наступил полдень и Рукосил вошел. И Золотинка вошла бы, когда бы не поддалась соблазну. Полдень настал, время приспело, переступило черту, не задержавшись на ней нисколько… Можно было больше не торопиться. Теперь-то можно отправиться хоть на край света, хоть на кудыкины горы, неспешным шагом пройти выставку до самого ее начала и возвратиться. И еще останется время — хоть удавись. Немереное и бесполезное.

Золотинка сидела на полу, закусив палец.

Что делал Рукосил, оставалось только догадываться, но, надо думать, уж не зевал. И от того, что там за дверью, в солнечной палате, происходило нечто такое, что имело смысл, значение и будущее, нечто такое, что должно было определить судьбы Словании, многих близких людей и самой Золотинки, тогда как здесь, с этой стороны преграды, все замерло и остановилось, обесценившись, оттого, что каждое мгновение там, стоило бессмысленных часов здесь, — Золотинка чувствовала тошнотворную дурноту.

Душевное оцепенение ее было столь полным, столь неподвижным, что она просидела на месте два или три часа как один миг, не отдавая себе отчета в течении времени. Кажется, она ни разу не пересела, два часа прошло, а она как прикорнула спиной к двери, так и застыла.

Потом — и это потом ничего не значило, не обозначало переход из одного состояния в другое, потому что ничего не менялось, — потом она вздохнула и поднялась, как обреченный узник, для которого все уже — каждое оставшееся до казни мгновение для него уже. Никакого потом не существует.

Она потыкалась Эфремоном в скважину, зная, что ничего не достигнет. Долго и тупо разглядывала обе картины, которые изображали блистательный успех Рукосила, — чистую случайность, возможно, и еще раз попробовала стучать и звать.

Удивительно, что дворец не выказывал беспокойства, не содрогался и не урчал в потугах разрушения. Необыкновенную устойчивость можно было объяснить разве тем, что Рукосил верно рассчитал, запустив сюда несколько десятков известных своими достоинствами и бескорыстием людей. Сорок праведников держали на плаву одного злодея.

Все он правильно сделал, Рукосил. А Золотинка проиграла в тот самый миг, когда поверила и решила, что главное уже свершилось. Поторопилась. Расслабилась и расхвасталась, воображая себя вершительницей судеб.