Люди, горы, небо - страница 59

Саша засмеялся.

— Люблю такие книжонки. Но выводы несколько устарели, поди. Ну там для исторических справок, для сравнения годится. Я тоже одну тут книжонку ‘читал, только она и совсем уж странная. Написал ее какой–то Гага Крамаренко, пацан лет одиннадцати. Вот он, тоже еще до революции, попал с отцом–инженером на Камчатку. И пишет, что в устье нашей реки местные жители за одно притонение брали иногда до четырех тысяч рыб, преимущественно чавычи и нерки. Это ж ужас какое количество! Так что же, могли они всю ее обработать?! Боюсь, что не могли. А больше переводили — много ведь было, не жалко. Что ж, в таком разе пусть их потомки' привыкают к хлебу, кстати со сливочным привозным маслом да сахаром, а от хлеба, даже без масла, никто еще не умирал, было бы только его в достатке.

Шумейко молчал. В общем–то моторист высказывал мысли, созвучные его собственным. Да и как, не ущемляя интересов людей, сохранить ценнейшие породы рыб? Нельзя без ущемления. Не получается. Но допустим, что мы установим на реках жесткий, даже, быть может, жестокий режим. А японцы будут ловить лосося на путях миграции?.. Кроме того, некоторые лососевые обитают определенное время в реках Северной Америки — Юконе, Колумбии, Сакраменто. Достаточно ли уважительно относятся к ним там? Проблема многосложная, не одному Шумейко ее решать.

И вообще чудная рыба! Отнерестует и подыхает. Возможно, в этом есть какое–то высшее соображение — ну там круговорот веществ в природе, и от переудобрения береговых почв отмирающей проходной рыбой разрастаются потом непроходимые ивняки, в ивняках множится и свирепствует заяц, его кто–то поедает — словом, получается карусель природе же на пользу.

Шумейко неоднократно наблюдал на камчатских реках превращение живой и трепетной, но искалеченной, исполнившей свой долг перед потомством рыбы в удобрительный тук. Зрелище каждый раз трогало его своей безысходностью. Везде под водой сквозит сизая, измочаленная, уже неподвижная, а то и шевелящаяся сненка, ее пласты отливают прелой розовостью, красками тления, она устилает берега, торчит, мерцая белесыми глазами, меж коряжин, среди камней, прижимает ее течением к подводным сучьям, пронизывает насквозь, потрошит, и вьются в струях выполосканные клочья внутренностей ее и мяса. Но все это как будто естественно, ради жизни в конечном счете, потому что отложатся в нерестовых реках фосфор, белок, из которого взойдет со временем питательный субстрат для мальков того же лосося!

— Ничего‑о, — сказал Саша деланно беспечно. — Сейчас переходят на лов глубоководных рыб. Еще какая рыба, говорят, бывает там, в невозможных глубинах. Вон в Петропавловске не найдете, к примеру, копченого палтуса или угольной рыбы в магазинах. Угольная — так прямо деликатес. Потом начнут ловить каких–нибудь алепизавров… Одно название чего стоит: вспомнишь — подавишься.

— А потом? — Шумейко вздохнул. — Я, видимо, придерживаюсь в этом вопросе консервативных взглядов. Предпочитаю чавычу. Да и кета очень неплоха. Особенно ее икорка.

Человеку свойственно грустить на закате солнца. Но придет новый день…

И день, конечно, пришел.

С утра пораньше, перекусив в столовой, Шумейко направился в поссовет, но встретил по дороге Потапова. На заборах и телефонных столбах белели только что щедро расклеенные Потаповым воззвания и плакаты. Помимо прочего, помимо решений о запрете лова лососевых, они призывали читать «Белую лодку».

Что ж, справедливо, серьезный рассказ, сам–то Шумейко читал его еще в журнале. Рассказ с убийством (вроде как детектив). С психологией. Но он читал уже много рассказов — и лучше и хуже написанных. В них, как правило, браконьер — в единственном числе, зловещая, а то и отверженная в округе личность: уголовник, спекулянт, бывший полицай. А все остальные в той же округе — ну, если не поголовно за рыбоохрану, то и не против нее. Так вот, долго ли справиться с одиночкой, даже с двумя–тремя преступниками? Это вопрос известной сноровки и чисто механического нажима: иди на браконьера грудью, потрясая наганом и статьей уголовного кодекса. Куда ему в общем–то деваться? Из чего выбирать?