Люди и оружие - страница 6
— То есть мне остается только одно — сделать сэппуку?
— Ты знаешь, что говорит «Хагакурэ» — «Сокрытое под листьями»: «Ты можешь потерять свою жизнь, но честь никогда». И сейчас для тебя это единственный выход, пусть даже ты и очень молод. Или ты хочешь коротать свои годы в тюрьме?
— Хорошо! Но где и когда мне сделать это? Ведь вы же меня арестовали, и я не могу пойти, куда я захочу?
— Я пошлю людей проводить тебя, куда ты этого сам пожелаешь, и один их них станет твоим кайсяку — помощником. Если у тебя нет кинжала кусунгобу, то я тебе дам.
— Мечи у меня есть, — сказал Ко, — а вот умереть я бы хотел на берегу моря, у самой воды.
— Что ж, тебя туда проводят, а я тем временем я все объясню твоему гайдзину-американцу. Бакуфу сейчас строго спрашивает с каждого, кто обижает иностранцев, так что будет лучше, если я сделаю это сам.
Ко оставалось только одно — поблагодарить начальника за его великодушие и послать за своими мечами. «Уж если, как рассказывал мне отец, даже семилетний мальчик сумел сделать себе сэппуку, то мне было бы стыдно не справиться!» — подумал он и спокойно направился к морю в окружении конвоя из десятка полицейских. Между тем известие о том, зачем он туда идет, успело распространиться, так что на берегу его встретила уже целая толпа, среди которой было и несколько иностранцев, решившихся собственными глазами посмотреть на сэппуку.
Ко приготовился встать на колени и тогда один из полицейских предложил ему соломенную циновку, между тем как другой уже встал у него за спиной с обнаженным мечом в руках.
— Будешь писать? — грубо сказал один из полицейских, и протянул ему тушь и бумагу, когда он кивнул ему головой. — Только не тяни уж больно-то, а то у нас и без тебя много дел.
Впрочем, Ко успел все обдумать заранее и потому сделал все очень быстро. Он попросил тушь, камень и бумагу, потер кусочек туши о камень и каллиграфическим почерком, как и подобает настоящему самураю, написал следующие стихи:
Потом он обнажил живот, взял кинжал за рукоять обеими руками и приготовился уйти в Пустоту…
— Батюшка вы наш, Владимир Гаврилович! Хорошо-то как, что вы приехали! — воскликнул старый слуга Пахомыч, провожая молодого барина в кабинет к его отцу. — А то батюшка-то ваш, нет-нет, да и помянут, что, мол, сынок мог бы мне и почаще писать, потому как чего-чего, а родителя-то забывать негоже. А тут вы, ну прямо как снег на голову… Али случилось что? — заметил он, внимательно глядя ему в лицо. — Вона вы вроде бы как и с лица спали и круги под глазами… Так ежели не приведи бог какая хворь прикинулась, так опять же хорошо, что приехали. Лучше, чем в родном-то дому ну где же за вами присмотрит?!
— Да здоров, я здоров! — досадливо отмахнулся от него Владимир. — Чего это ты меня все как маленького пестовать вздумал? Устал с дороги, вон тебе и круги. Дороги-то у нас сам знаешь, какие, особенно по весне. Меня из возка чуть не вывернули прямиком в лужу. Насилу удержался — тут тебе ни поспать, ни подремать…
Тут он вошел в кабинет отца, который был уже в вечернем халате и готовился отойти ко сну.
— Ну, здравствуй, сынок, здравствуй! — приветствовал он сына, обняв его за плечи и прижимаясь к щеке бакенбардами. — Не ждал, никак же ждал тебя об эту пору. А главное — чего письмом-то не известил?
— Батюшка! — сказал Владимир, и голос его предательски задрожал. — Тут такое дело, что просто не знаю, как вам и сказать…
— Ну, раз не знаешь, то говори поскорее, по лицу вижу, что дело серьезное…
— Батюшка! Четвертого апреля на государя было покушение. Прямо у ворот Летнего сада в него стреляли…
— О том уже наслышаны! Чай по телеграфу-то ещё третьего дня всё передали! Так что мы знаем, что царь-батюшка жив, и даже не ранен. Какой-то крестьянин, при сем бывший, толкнул убивца под руку и спас божьего помазанника! Только вот кто стрелял, кто осмелился поднять руку на государя-освободителя, о том ещё не сообщали.
— Некто Дмитрий Каракозов, бывший у нас тут в соседнем Сердобском уезде письмоводителем при мировой судье.