Люди не ангелы - страница 11

— Пятый год храню. — У Ярчука под усами мелькнула едкая усмешка.

— Где взяли?

— Один добрый человек подарил.

— Кто?

— Не скажу.

— Скажете. У нас все говорят… Вы знали, что держать без разрешения оружие запрещается?

— Слышал, будто есть такой закон. Но видеть его не приходилось. Платон пожал плечами и виновато посмотрел на председателя сельсовета, который молча прохаживался по комнате и дымил вонючей самокруткой.

— Значит, не отрицаете, что прятали от советской власти оружие?

— Нет, не отрицаю. На чердаке прятал, в соломе.

Милиционер неторопливо записывал слова Платона Гордеевича, по-куриному свернув набок голову и кося глаза на лист бумаги, вырванный из какой-то старой конторской книги.

— Подпишите протокол, гражданин Ярчук, — наконец со вздохом промолвил он, распрямляя за столом спину и кинув укоризненный взгляд на председателя сельсовета. Этот взгляд как бы говорил: «Вот какие дела творятся у тебя под носом, председатель».

Платон Гордеевич с похрустыванием в коленях поднялся с табуретки, охнул, ухватившись руками за поясницу, и подошел к столу.

— Звиняюсь, товарищ милиционер… Значит, это как же? Тюрьма мне?

Милиционер развел руками и с сожалением посмотрел в заросшее лицо Платона.

— Стало быть, тюрьма, — крякнул Платон Гордеевич и взял ручку. — А в тюрьму мне… — он резко, так, что взвизгнуло перо, дважды перечеркнул страницу протокола, — не хочется!

Оторопелый милиционер откинулся на спинку стула, и стул жалобно заскрипел.

— Не хочу в тюрьму! — уже явно издеваясь, с хохотком говорил Платон Гордеевич, подчеркнуто вежливо положив на стол ручку. Тут же он обеими руками взял со стола ружьишко и со злостью хрястнул им об колено.

Ружье издало сухой треск. Изумленные представители власти увидели, что оба его ствола не что иное, как полые бузиновые палки, так искусно обточенные и обожженные на огне, что никакой острый глаз не мог заметить подделки.

На какое-то время в комнате воцарилась тишина. Затем взорвался густой, надсадный хохот, от которого со звенью дрогнули стекла в окнах. Председатель сельсовета, ухватившись руками за живот, стонал и корчился от смеха.

— Что же ты дурака столько валял, товарищ Ярчук?! — обозлился милиционер, но тут же и сам залился тонким, бабьим смехом.

Не догадывался Платон Гордеевич, что это сломанное игрушечное ружьишко еще будет «стрелять» по нему.

Степан уходил из Кохановки вечером, уходил, чтоб никогда не возвращаться.

А в левадах, которые только что прощально отшумели над его головой кружевами юной и влажной листвы, безумолчно куковала кукушка. Что ей надо, беспокойной сизой вещунье? Может, своим птичьим голосом звала она Степана вернуться в родную хату? Или умоляла вечернее солнце не спешить на покой? А слепяще-красное солнце неотвратно катилось к горизонту. Над немыслимо далеким краем земли оно боязно окунулось в широкую пелену дымчато-светлых облаков, зажгло их и растворилось в гигантском пламени немого пожара. Долго еще умирающее пламя заката лизало далекий край земли, растекалось по ее просторам, с каждой минутой все скупее расплескивая краски. И вот закат угас. Зачернела будто обуглившаяся земля, начав источать лиловые сумерки.

А в груди Степана по-прежнему горело, чтоб никогда, наверное, не угаснуть.

Левады остались далеко позади, и из них все доносился приглушенный расстоянием безутешный голос кукушки.

Куда же ты идешь, Степан? Что заставило тебя оставить родную хату, покинуть в неуемном горе старую одинокую мать? Ведь никто не ждет тебя в чужих краях, никто не обещает тебе там счастья…

Степан Григоренко слыл в Кохановке чудаковатым хлопцем. Всегда его занимали вопросы, которые другим и в голову не приходили:

«Отчего помидоры красные, а огурцы зеленые?», «Как ягненок отыскивает в отаре, где тысячи овец, свою мать?», «Почему не в каждый дождь бывают на лужах пузыри?», «Почему земля называется землей, а небо небом?»…

— Гляди, гляди, хлопче, свернешь мозги набекрень, — не раз предупреждали Степана люди.

Летом, как и большинство парней его возраста, Степан нередко ездил в ночное. По установившемуся обычаю собирали на выгоне за селом табун коней, затем после горячего спора выделяли самых лихих наездников, и они, вырвавшись из табуна, галопом устремлялись к лугам. Снедаемые мальчишеским тщеславием, пастухи упорно состязались за первенство. Но победа чаще других доставалась Степану; ее приносил ему единственный в хозяйстве конь — молодой и резвый Гнедко.