Люди Огненного Кольца - страница 10
И снова та же женщина. По пояс. В рост. На прогулке. Спящая. С подсолнухом в руке… Не знаю — кто она. Никогда ее не встречал… Может, Сергей придумал ее, как придумываются иногда мелодии. Но тогда, откуда эта родинка на щеке, царапина на голом колене, разрез глаз — детали, настойчиво переходящие из рисунка в рисунок?..
И мне хочется сесть в поезд и вернуться в Тайгу.
Ах, как кратко говорят энциклопедии даже о сложных вещах а понятиях!
Город. Население. Предприятия. Транспорт… А в памяти — раскиданные по холмам дома, деревянные тротуары, стены депо. Мемориальная таблица: «В 1905 году здесь выступал Сергей Миронович Киров». Здесь же в давние и все же близкие времена стрелял из-за брандмауэра депо в моего отца колчаковец. К счастью, промахнулся, попал в лошадь. Бой длился почти шесть часов и кончился лишь тогда, когда кавалеристы, спешившись, обошли засаду и расстреляли белых пулеметчиков…
А столярный цех был похож на лошадь, привязанную к столбу пучком электропроводов. Качался снег. Упорный, белый, неповторимый. Я шел за отцом, и за нами оставалась тропа. Шоферы автобусов, ухмыляясь, проверяли по нам часы. Снег над нами не скрывал звезд, он сам был как звезды — мерцал, серебрился, вот только на губах таял.
А весной — лужи. Будто кто специально рвал небо на голубые клочки и клочки эта раскидывал всюду…
ЛЮДИ ОГНЕННОГО КОЛЬЦА
Курильские повести
ИЛЬЕВ. ЕГО ВОЗВРАЩЕНИЕ
Лиде
Глава первая. ИЛЬЕВ
Сигареты еще оставались, но Ильев не решался курить. После первой затяжки ноющая боль пронизывала левую руку и остро колола сердце, вызывая болезненный страх перед этой, так неожиданно настигшей его болезнью… Великое, величественное одиночество окружало Ильева. И, будто подчеркивая это, океан насмешливо катал по песку рыжие, обросшие ракушками поплавки. Только там, где песок был вытеснен скалами, океан переставал смеяться — вода выкатывалась на шершавые стены застывших лавовых потоков, вставала фонтанами мутно-зеленой пены и опрокидывалась назад, в бездну, на поверхности которой, как темные пустые бутыли, раскачивались ленивые сивучи.
Под обрывами песок заплыл, напитался водой, тускло поблескивал. Каменные полости сочились гнилью, берег кололся и отступал перед океаном, как сахарный. Над пеной и одиноко торчащим над водой кекурами кричали чайки.
В песчаных зеркалах Ильев видел свое отражение, всего себя, отощавшего, ободранного после работ на вулкане, на его шлаковых, вечно текущих из-под сапог осыпях… Кожа да кости!.. Впрочем, не это сейчас главное… Самое главное — шагать и шагать сквозь морскую пыль, перешагивать скользкие валуны, преодолевать эту скользкость и странную, кажущуюся крупность предметов… Ильев задыхался. Сердце покалывало, в ногах стояла почти привычная боль. Лисы, лениво расковыривающие гниющие груды водорослей, не торопились уступать ему дорогу.
В нескольких километрах севернее, на берегу безымянного ручья, остался Разин. Еда у него была, но — больной — он мог надеяться теперь только на Ильева. И Ильев шел, спотыкаясь и проклиная прилив, затопивший плотную, убитую водой кромку пляжа. Ноздреватые глыбы шлаков, туман, пена, запах водорослей, тявканье лис, ругня бакланов и чаек…
Ильев обрадовался реке. Река была тихая.
Замкнутая в желтую рамку бамбуков, она прозрачно несла не тронутые ни рябью, ни мутью воды между плоских песков, заслеженных лисами. В самом устье ее океан лениво валял алый синтетический поплавок, расписанный хищными иероглифами. Такие же, только стеклянные и оплетенные цветной капроновой нитью, фантастически расцветили берег. Но обилие поплавков не говорило о близости людей. Люди могли быть только в Тятино — сезонном поселке рыбаков, берущих горбушу. Их было шестеро. Ильев помнил каждого. Помнил, как медлительно, но точно подгоняли они топорами ящики, как медлительно и тщательно одевались, как медлительно, но надежно натягивали рыжие робы на круглые громоздкие плечи.
Люди могли быть и в Саратовке: маршрутная пара Гальверсона, скорее всего Ленька Рыбаков и Мила Демидова. Люди могли быть и дальше — на Добром Ключе, если лагерь еще не снят. Месяц назад именно там обитал бородач Гальверсон, весельчак и говорун, страстный ругатель всех табаков мира, даже виргинских… И люди, наконец, могли быть еще дальше. Правда, о них Ильев пока не думал — добираться до них означало бы убить лишние трое суток, а за это время не только у него, но и у Разина кончились бы продукты…