Люди Огненного Кольца - страница 13

Они пришли в барак по рулежке — по старым дырчатым металлическим листам, брошенным на болото. Даже это сейчас Ильеву показалось обидным. Он хотел бы вести Лиду не в такую кунсткамеру и не по рулежке… Но куда? Как? Этого он не знал, и в мокрой от пота рубашке, в обтрепанных заплатанных джинсах чувствовал себя неловким, громоздким, впрямь черт знает как познакомившимся с этой женщиной…

Он не смотрел на Дорожку. Ему не надо было на нее смотреть. Он слишком хорошо знал ее круглое лицо, ее темные волосы, стянутые невидимкой, ее губы, которые вполне могла украсить рекламу, ее глаза с влажным и темным блеском… И бог мой, как он ее любил! Ее плечи и грудь, обтянутые голубой формой, ее ноги и колени, к которым уже прикасался губами, даже ее темные волоски на щиколотках, из-за которых Разин сразу прозвал ее Мохноногой… Неуклюжее, странное слово, но даже в нем Ильеву виделся целый мир.

Пытаясь предотвратить оценки, которые в силу их случайности могли оказаться ложными, Ильев подозвал Потапа, представил его Дорожке, рассказал о жестоких карточных баталиях, в результате которых пес переходил из рук в руки, и, уже увлекшись, уже не обращая внимания на Разина и Наталью, стал показывать Дорожке губчатые желтые куски серы, белые, похожие на вспененные застывшие сливки обломки пемзы, поразительно яркие — от кровавых до белых как снег — опалиты. Еще он показал Дорожке коллекцию японских бутылок, собранную в маршрутах по океанской стороне острова, и Дорожка вдруг спросила:

— Может, тебе вина хорошего привезти?

Он замотал головой. Она, по-своему истолковав этот жест, засмеялась, и тогда Разин, удивленно подняв голову, грубо заметил:

— У нас вино есть. Правда, дрянь — бормотуха. Хотите попробовать?

Дорожка испуганно отвела глаза. Разин, огромный, всклокоченный, в расползающейся на плечах штормовке, ее пугал. И вообще присутствие посторонних ставило между ней и Ильевым стену. Они видели и слышали друг друга, улыбались и произносили слова, но по-настоящему их привлекала только одна надежда — остаться наедине…

С поля донесся рев турбин. Дорожка взяла со стола свою красивую сумку, вынула из нее галеты и пиво — три влажные, запотевшие бутылки — и улыбнулась геологам. Разин кивнул и потянулся за кофейником. Наталья растерянно попрощалась.

В порту было проще. Люди, окружившие самолет, не старались перекричать друг друга. Тут заранее знали, кто может улететь, а кто нет, и большинство толклось просто так, от нечего делать. Ильев ничуть не выделялся из их толпы.

— Дорожка! — заорал с крыла первый пилот. — Где тебя черт носит?

Заметив Ильева, пилот замолчал. Черные любопытные глаза уставились на штормовку, перебежали на летную форму Дорожки, вернулись на тяжелые сапоги Ильева, на его джинсы, на руки, небрежно сунутые в карманы. Видимо, пилот хотел что-то такое сказать, но в последний момент передумал, погнал Дорожку в салон, а к Ильеву обернулся совсем по-дружески.

— Слушай, старик. Поймай мне змею!

— Зачем?

— Надо! — пилот ударил себя и грудь. — Поймай! Я тебя месяц пивом поить буду! А из змеи я галстук сделаю!

«Сдам по́лоза! — развеселился Ильев. — Разбазарю кунсткамеру…» Ему и правда захотелось сделать это для пилота, но вместе с тем он ощутил ревность — ведь Дорожка многие часы проводила в общество именно этого парня! Сколько ходит по острову разнообразных анекдотов о чае, кофе и стюардессах!..

Пока он так думал, люк захлопнулся, трап отвели к сараю, и Ан-24, громыхая по рулежке, укатил за горб поля. Там он развернулся, взревел, и в шлейфе пыли взошел над головами толпы прямо в вечернее, все более темнеющее, как гигантская пластина слюды, небо.

Влажный ветер, тень вулкана, тревожные вспышки под крыльями самолета — все это было тоже любовью Ильева. Нежной, острой любовью, заставлявшей его внимательно всматриваться в небо и в горизонт, очерченный резкими силуэтами флаговых деревьев, — и так, пока самолет не исчез…

Он вернулся домой, с грустью понимая невероятную и все же реальную вещь — б е з  Д о р о ж к и  н а  б а з е  б ы л о  у ю т н е й. Все было свое, ничего не надо было стесняться и ничего никому не надо было объяснять.