Люди Огненного Кольца - страница 4
Филарет Гудалов давал подзатыльники сыну, твердо уверовав в то, что, бросив с пятого класса школу, Коля человеком уже не станет. А Коля курил, возился с деревом, терпеливо ждал своего часа и, пожалуй, дождался. Однажды летом остался он один с Иркой Завьяловой, подругой его сестры, на берегу озера. Жарко было, от пивного ларька опарой несло, резко пах кукольник. И Коля не выдержал…
Сидя на груде опилок, жалобно и пьяно тянул Коля, не глядя нам в глаза:
— Сделать я ничего не умел. Боялся — вдруг что не так будет. И убеждал, и мучил, и уговаривал, а она как вкопанная — нет и нет!.. Убежал, дома не показывался, пока Ирка в Томск к себе не уехала… Ей в общем что! А вот я с той поры как испорченный.
— Табу! — говорю я.
Смеркалось, когда я проводил Колю. Пошатываясь, печальный, он уходил, а я стоял перед руинами церкви и почему-то казалось мне, что они сильно пахнут ружейным маслом.
Над сумятицей цветных вокзальных огней взошла Венера. Давным-давно, в школьные годы, я вручную шлифовал стекла для самодельного телескопа и ночами разглядывал ничего мне, к сожалению, не говорящий планетный диск. Вспомнив это, я вдруг расстроился, сунул руки в карманы, но тут нагнал меня запыхавшийся Доня Плажевский, засмеялся и громко сказал:
— Чай пить надо!
Я согласился.
В станционном буфете Доня смахнул со скатерти крошки, окликнул официантку. Милиционер Тарханов, длинный, как столб, подсел к нам. Он устал, он не хотел думать ни о транзитных, ни о пригородных пассажирах. Плажевский понимающе улыбнулся:
— Клюкнешь?
— Ты это, Плажевский, оставь, — строго оказал Тарханов. — Я на службе, да и тебе советую домой пойти… Понял?
— Старое не поминай, — обиделся Доня. — Я от чистой души предлагаю!
— И я от чистой души советую. — Капля пота пробежала по лбу Тарханова и задержалась над белесой бровью. Осторожно смахнув каплю платком, Тарханов взглянул на Доню, покачал головой, и встал, так ничего и не заказав.
— Доня, — спросил я, — почему ты Гудалова Колю не любишь? Я ведь видел, как ты его рассказы слушаешь — смотреть на тебя тошно.
— Он знает… — ответил Доня, имея в виду Гудалова.
Я хотел сказать: «Но ведь я не знаю», но Плажевский сам пояснил:
— Я с его мамой знаком, много лет на одной улице жили. Хорошая у него мама. Стеснительная, в очередях не кричит, а хлеба или рубль перехватить — добрее ее никого не сыщешь. А Коля в Филарета пошел — хамит, лается, напраслину на баб валит. А что он в этом понимает-то, в бабах?
Вышли из буфета. Снег скрипел. Небо, схваченное морозом, слабо светилось.
— Зря не заходишь, — напомнил Доня. — Заходи, я у Красновой угол снимаю, — свои ведь.
Или, например, швея Маша.
О ней говорили, будто она сменила трех мужей, но все ее дети были внебрачные.
В тот вечер тополя заиндевели, были как снежные облака. Прямо с порога кинотеатра мы вышли в мороз — я и швея Маша.
— Человечная баба, — говорил о ней Роман Федин.
— Мало ли баб, чем она лучше? — недоумевал Гудалов.
— С такими скучно, — разводил руками Плажевский. — Но плохого о ней не скажу, плохого о ней не думаю.
А Маша мне сказала:
— Вечерами гулять люблю, когда девочки мои спят. Я их добрыми воспитываю, не позволяю о пустяках болтать. После войны плохо жили — то свекла, то суп из крапивы. Не дай бог девочкам моим такое же пережить! Мы ведь только снаружи спокойными кажемся, а на самом деле мысль у всех нас одна — лишь бы ничего такого не повторилось!.. Правда?.. Я сейчас много читаю, в техникум хочу поступить. И мне так хорошо становится, когда я думаю — девочкам моим еще лучше будет!
Я как ненормальная тишину люблю. Был один мальчишка, я ему судьбу боялась испортить, бегал за мной — ноги к сапогам примораживал. И про стихи читал, и про тишину рассказывал. Стихи ни к чему, конечно, но вот про тишину он здорово говорил. И никогда лишний раз не приставал ко мне, не то что другие.
Тих был тот вечер. Шел снег. Под фонарями метались тени. Тысячи тайн прятались в темных углах, в темных подъездах, И была улыбка… Очень хорошо улыбалась швея Маша! Ноги у меня замерзли, но я не уходил, слушал Машу и хотелось мне тишину понять…