Люди в летней ночи - страница 23
Дрозд все поет, значит, полночь еще не наступила.
Он поет в густом ельнике. Вершины елей рядами возвышаются друг над другом, подымаясь по пологому склону, у подножия которого тянется сырой овраг. Корни самых нижних деревьев прячутся во мгле оврага, но кажется, что стволы торопятся поскорее вырваться оттуда наверх и не хотят знать ничего о том, что делается внизу. Ведь наверху над цветущими кронами разлита стекающаяся сюда со всех небесных окраин прозрачная, ровная ясность. Здесь на одной из вершин сидит и дрозд, и молодые побеги и шишки по всему склону могут лицезреть его крапчатую грудку и раздувающееся горло. Его голос несется над привольно раскинувшимся роскошным ельником, протянутые ветви, как блаженные и прекрасные руки, поднимают к бескрайнему небу свои младенческие красные шишечки. Вся эта пестро-подробная поверхность отвлекает внимание чрезмерно любопытных и защищает тех, кто скрывается в ее петлистых закоулках. Кстати, есть там и гнездо дрозда, неподалеку от самого певца. А в щели гнезда можно разглядеть спинку самочки и два блестящих глаза.
Энергичное щебетание дрозда окутывает гнездо безопасностью и покоем. Счастье самочки — в ровном и неизменном тепле под ней и в неподвижности густеющего ночного воздуха вокруг. Пока ночь вот так, не шевелясь, слушает пение, ничего дурного не случится. Дрозд словно удерживает на месте воздух и все вокруг своей напевной болтовней, перемежая короткие хвастливые восклицания пространными добродушными пояснениями: отли-ично! отли-ично! — покойно-в-лесу, покойно-в-лесу — именно так, именно так!
Пиу… бумс! Бухнула, распахнувшись, дверь. Вместе с волной музыки и людского шума в белесый сумрак двора вывалился клубок тел — трое сцепившихся парней. Один из них быстро высвободился, а двое других неуклюже перевалились за угол избы. Там свидетелей не было, если не считать не стоящую внимания случайную стену да вытаращившего глаза горизонта напротив нее.
— Забыл, видать, куда пришел… перед сопляками будешь нос задирать…
Один из парней молча пыхтел, прижатый к стене. Раздалась затрещина. Наступила тишина, и только слышалось сопение.
— Ну!
Во дворе раздался говор многих голосов. Первый парень качнулся в сторону и исчез за углом, а другой, прячась в тени сараев, выбрался на дорогу и зашагал прочь, возбужденно и нетерпеливо ожидая в скором времени вознаградить себя за ночную неприятность.
Это было лишь незначительное завихрение в одной из точек пространства. Светлоокая ночь, погруженная в сон наяву, даже не заметила его. Умолк, словно невзначай, дрозд, но ему было пора…
Тааве не хотелось видеть своего добровольного помощника, который вынырнул в ту минуту из-за угла. Страсти улеглись. Пока они шумели, кто-то успел уйти с танцев, следом потянулись другие. Тааве пошел кружным путем и в Малкамяки вернулся совсем с другой стороны. Когда он шел по двору, музыка в доме, где были танцы, смолкла, но все последующее, что происходило с высыпавшей из дома шумной гурьбой, было предуготовлено разными незримыми прошлыми обстоятельствами.
— Дрозд замолчал, — сказал Элиас… — Ты слышишь? Дрозд замолчал.
Люйли ответила, не открывая глаз:
— Уже полночь.
Да. Уже полночь, наконец-то. Страстям пора улечься.
Когда Люйли шла по дороге вдоль полей, возвращаясь вечером из Малкамяки, она пребывала в неописуемом состоянии, вообразить которое не могла даже в самых своих фантастических весенних мечтаниях. Цвела черемуха, листья на березах были уже большие, дорога высохла. Все эти подробности словно хором убеждали ее — и к ним присоединялся ее внутренний голос, звучавший особенно уверенно, — что все они знали и ожидали именно такого развития событий, что они в полной мере разделяют ее переживания по поводу случившегося вечером и положившего начало чему-то новому. Ее собственная душа была на вершине блаженства. Внутри что-то радостно бурлило и подталкивало к каким-то новым впечатлениям, хотя внутренний голос на этот раз ничего ей не нашептывал относительно того, где и какие именно впечатления ее ожидают. Она только чувствовала, что ни есть, ни спать, ни работать она больше не сможет, все это осталось в прошлой жизни и казалось совершенно мелким и ничтожным. И тем не менее она страстно стремилась домой, прочь от Малкамяки, и мысленно гладила знакомую тропинку, бегущую через холмы, откуда были видны крыши Корке с печными трубами и пересеченный дорожками двор. На самом деле в ней пульсировало и билось все то же ожидание, что переполняло ее последние недели, но после краткого свидания с Элиасом тон его изменился. Не все подробности этого свидания были ей приятны, и она как бы скрывала это от себя. Но дойдя до края полей, она оглянулась через плечо и покраснела.