Люди в летней ночи - страница 41

По воскресеньям ткать нельзя, хотя хочется. Даже если она остается дома совсем одна, и тогда она не может сесть за кроены. Завтрашний вечер бесконечно далек, умом не охватить эту бездну времени, за которой скрывается завтрашний вечер. Да и вообще кажется невозможным, чтобы этот воображенный вечер когда-нибудь пришел — он ведь может попросту оскорбиться, что его вообразили, вперед не спросясь. Снаружи между тем пребывает все то же просторное и прочное воскресенье. Там цветы и ржаные поля — все еще…

Что это?! Старая хозяйка Малкамяки! Идет! К нам! С Элиасом!! Радость, что в тебе главное? Внезапное чувство освобождения.

Теперь домочадцам стало все окончательно ясно, теперь они увидели все. Они видели молчаливое ликование Люйли в каждом ее взгляде и движении. И потом само собой, вольно и невозбранно устроилось так, что Элиас и Люйли оказались наедине. Они были во дворе, и Элиас произнес тоном, как бы рассчитанным на посторонние уши: «Покажи-ка мне твой амбар, Люйли!» В амбаре они успели поцеловаться только один раз, потому что во дворе послышались голоса обеих матерей. Элиас размеренно подошел к двери и принялся возиться с засовом, то выдвигая, то задвигая его. Заметил: «За таким запором девушку не страшно оставить, охранит!» Элиина отозвалась со двора: «Сохранность обеспечена!» И довольно улыбнулась.

Воскресное настроение словно чуть-чуть выдохлось во дворе Корке, как бы устав от себя самого. Это стало особенно заметно после ухода гостей. Напряженно-взвинченное состояние Люйли было как сжатая до упора пружина; потом вдруг явилась нечаянная сила, высвобождающая пружину, чувство облегчения затопило все существо Люйли. Но сила оказалась недостаточной и не смогла высвободить пружину до конца, она только сняла часть напряжения, а другая часть так и осталась нетронутой дожидаться угасания праздничного дня, расслабленно клонящегося к вечеру. Когда Элиас струсил в амбаре, услышав голоса обеих родительниц, и вдруг, бросив ее, пошел к двери, чтобы проверить действие засова, Люйли почувствовала внезапную усталость, и ее внутреннее напряжение, не разрядившись, ослабело. Но это не принесло ей ни оживления, ни бодрости. Она смотрела на силуэт Элиаса в дверях, темный на фоне светлого дня снаружи, и смутно ощущала, что Элиас увлекает ее куда-то, куда идти ей не по душе, но куда хочется ему самому. А когда он еще и сказан эту фразу, обращаясь к матери, стоявшей во дворе, то тут Люйли и впрямь почувствовала себя совсем разбитой и изнемогшей на том скучном и напрасном пути, по которому ее упорно ведет Элиас, хотя и видит, что у нее, Люйли, нет сил… А Элиас, не оглянувшись на нее, просто шагнул во двор, и ей тоже пришлось идти следом. И скоро гости ушли. Душа Люйли оцепенела.

Но в Корке заглянули еще одни гости — мать и дочь, — та дочь, с которой Люйли потом пойдет на танцы в Иванову ночь. Девушка спросила, когда они остались вдвоем: «Сюда Элиас Малкамяки приходил?» — «Приходил, с матерью», — подтвердила Люйли. Девушка схватила ее за руку и шепотом спросила: «Ну что, красивый парень?» Люйли усмехнулась. «Он обнимал тебя?» — проговорила девушка тем же замирающим голосом, который напоминал едва слышный аромат ночных цветов. Люйли отрицательно качнула головой, и у нее вырвался такой же короткий смешок, как когда-то в доме старой хозяйки в Малкамяки. Нет, все-таки вызрело что-то новое в этом просторном дне, и слова девушки прозвучали как веселое напутствие. Для этой девушки Элиас был мечтой, о нем она думала и вздыхала. Но весь Элиас, настоящий, целый мир, заключенный в телесную оболочку и названный таким именем, существовал рядом с Люйли, ходил, жил и скоро должен был подступить совсем близко… И сегодняшняя встреча предстала перед Люйли в новом свете, когда она возвращалась чуть впереди матери к дому, проводив последних вечерних гостей. Было легко ждать завтрашнего дня. К тому же сегодня распустилась сирень. И снова пел дрозд. И ведь правда — Иванов день скоро… А вон там — Малкамяки и Элиас, и только недавно он был здесь. Солнышко больше не слепит глаза. Да, такие теперь вечера…