Люди в летней ночи - страница 49

Он пребывал пока в размягченном настроении и не держал зла на господский дом. Все ближе придвигалось время исполнения задуманного дерзкого плана, он уже шел с поля к дому, натянув поглубже фуражку, прикрывавшую глаза от слабеющих солнечных лучей. Мурлыканье постепенно смолкло и сменилось тихим насвистыванием, он въезжал на хозяйственный двор, залитый жидким солнцем. Рябина, цветущая на склоне, уже вовсю праздновала наступление вечера, когда он распрягал неподалеку лошадь.

Тааве было славно думать о своих планах. В людской он преисполнился сладкой грусти при мысли, что навсегда покидает этот обжитой угол, что нынешний вечер последний и что тут остается его кровать. Грусть — чудесное чувство, и Тааве охотно предался ей, как предавался в этой комнате другим, прежним настроениям. Вернувшись после ужина и переменив рабочую одежду на праздничную, он не поспешил в хозяйские покои, но принялся бесцельно расхаживать по просторной комнате, останавливаясь иногда у окон, ухарски заламывая шапку и опять напевая песенку про «ой-ой-ой да ай-ай-ай», — песенка тоже отдавала щемящей грустью.

— Вот в эту дверь она однажды вошла — для меня, я знаю… Однажды вечером, и не спешила уходить… м-м, черт возьми!

Дело было давнишнее. Зато в эту минуту Тааве ясно понял, что своей песенкой, само собой сложившейся нынче в его голове, он Ольгу не оскорбит, даже не заденет. Он представил себе ее лицо, когда она будет слушать его разнузданные куплеты, таким, каким видел его весной во время танцев, с тем же выражением глаз, а тут еще небось и сын старой хозяйки будет слушать…

Мысль о нем резанула Тааве, как скрежетание железа по стеклу — или так, словно он взялся показать свою силу и поднять валун, но не смог сдвинуть его с места. Это сердило, но разум трезво замечал, что камень, во всяком случае, не виноват. В эти два дня в воображении Тааве непрестанно и живо возникали картины того, в чем он подозревал Ольгу и сына старой хозяйки, но Тааве цыкал на себя, и картины на время пропадали. Только теперь, когда было решено тайком исчезнуть нынешней ночью из дома, все представилось более ясным и легким, а сам он казался себе более мужественным. Для большого мира, в котором он намеревался навсегда затеряться, эти обстоятельства оказывались ничтожными, к тому же с бывалым, видавшим виды парнем наверняка случаются дела и похлеще. У такого, например, прожженного типа, как сын старой хозяйки, уж точно приключений хватает, это сразу видно, достаточно посмотреть на его наглую манеру держаться, на его улыбочку и плавные движения; да одни его глаза чего стоят! Тут Тааве снова передернуло от мысли, что там эти двое выделывали в кустах. И сердце его сжалось в унылом, безотрадном предчувствии, что никакая девушка никогда ему не отдастся, что никогда он сам не испытает разнузданных радостей «ой-ой-ой да ай-ай-ай…». Терзали его сомнения и другого рода — сумеет ли он достойно справиться с бутылкой, ждущей его на пути к танцам. Мысли его унеслись в прошлое, он вспомнил, как мальчишкой восхищался взрослыми мужчинами, которым иногда в субботний вечер перепадала возможность выпить… Ах, если б только нынешней ночью у него была девушка! Но вместо некой девушки вообще воображение упорно рисовало ему обольстительный образ Ольги — предмет всех его вожделений.

В таком вот настроении он быстро связал рабочую одежду и сапоги в один узел и сунул его под изголовье. Затем придал головному убору окончательное положение и отправился к хозяину, скрывая за суровым видом свою растерянность.

О вы, древние колдовские силы Ивановой ночи, сделайте так, чтобы Тааве узнал в эту ночь девушку! Посмотрите — все словно создано для этого, так тих воздух, так прекрасна цветущая рябина, так благоухают праздничные одежды и молодая кожа. А как легкомысленна эта ночь, как безумно расточительна! — Но что такое — этот Тааве? — О, это несчастное существо, у которого ни разу во всю его жизнь не было случая проявить свою мужественность — а ведь ему уже почти двадцать… Однажды, правда, он заехал по физиономии одному человеку, но в тот же миг ощутил себя сопливым мальчишкой, случайно попавшим в общество взрослых. И сколько потом он ни пыжился, долго, очень долго не мог он избавиться ст постыдного, трусливого страха… И горько сетовал на судьбу, что ему не довелось стать могучим кулачным бойцом, непревзойденным в ругани и драке, а на танцах — грозой всех парней. Не то чтобы он не мечтал, что еще станет таким, — мечтал, разумеется, в самые возвышенные минуты. Но в такие минуты он просто не помнил себя.