Людмила - страница 18

Я остановился на широкой ровной лужайке, посыпанная песком дорожка вела к широкому крыльцу. Шесть широких ступеней, огибавших полукруглую апсиду, спускались от нее в сад. За ровным рядом высоких деревьев стена трехэтажного дома — того самого, который я видел из окна — соединялась с апсидой. Я посмотрел туда — и окна второго этажа ударили в меня, как тремя выстрелами, тремя ослепительными вспышками света. Я зажмурился. Я споткнулся и сделал несколько быстрых шагов вдоль железной ограды. Там за ней, немного подальше, ближе к высокой крашенной золотистой охрой стене — несколько типовых обелисков и типовой же чугунный, узорчатый крест. Перед крестом молоденькая девушка, лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Она среднего роста и одета во что-то пестрое и легкое, оно переливается и сбегает по телу к загорелым и стройным ногам. У нее тонкая талия и высокая грудь, и светлые волосы дымятся и закрывают загорелое лицо. Эта блондинка стоит неподвижно и, не отрываясь, смотрит на маленькую плиту, лежащую на раковине под крестом, и, как будто, читает выбитую на ней надпись. Она погрузилась в нее. Она застыла, как на цветном фотоснимке. Я смотрю на нее, я жду. Потом я подошел и остановился рядом. Я молчу. Ее платье сбегает по телу, по плавным бедрам, к ногам... Она обернулась.

— Здравствуйте, — говорит она, не улыбаясь.

Я молча смотрю на нее, в ее карие под темными ресницами глаза.

— Здравствуйте, — тихо повторяет она. — Мы с вами где-то встречались.

Я кивнул. Я смотрю на нее.

Ее губы слишком бледны на загорелом лице. Темными глазами она смотрит на меня.

— Что вы здесь делаете? — спрашиваю я, чтобы прервать молчание.

— А вы? — говорят ее бледные губы на загорелом лице. — Вы?

Я молчу: как она попала сюда и зачем? Я достал сигарету, разминал ее в пальцах.

— Отойдемте, — сказал я, — здесь не стоит курить.

— А вы не курите, — сказала она. — Впрочем, отойдем. — она как-то особенно подчеркнула это слово: блондинки предпочитают правильный русский язык.

Мы отошли, и я первый присел на широких ступенях апсиды и знаком пригласил ее сесть рядом. Она присела и сначала поправила на коленях легкое платье, а потом протянула загорелые ноги через ступеньку в траву. Я закурил.

Она повернула загорелое лицо ко мне, внимательно на меня посмотрела.

— Итак, — сказала она, — что же вы здесь делаете?

Вон как она повернула.

— Я хотел увидеть этот дом, — сказал я, — хотел увидеть его с той стороны.

— С той? — спросила она.

— Да, — ответил я. — Это и есть та сторона.

— Та сторона? — сказала она. — Что ж, может быть. Однако, чем он вам так интересен, этот дом?

— Не так, — сказал я, — он мне просто интересен. А вы? Вы что, в нем живете?

— Нет, — сказала она, — пока нет.

Она засмеялась каким-то тихим, растворяющимся в воздухе смехом. Здесь все было тихо.

— Так что же вам интересно?

Опять это «так». Я затянулся.

— Я увидел его с другой стороны, — сказал я, — с лестницы, из окна. Там двор, в который ниоткуда нет выхода, а за домом был сад. Я подумал: не этот ли сад?

Она опять засмеялась своим отлетающим, растворяющимся в воздухе смехом. Она сказала:

— Не это ли тот чудесный сад, о котором под звуки арфы говорят песни? Воздушная стена окружает его со всех сторон, деревья в цвету, почва напоена благоуханием, рыцарь живет там, не старясь, в объятиях своей милой, и никакая вражья сила не может разбить воздушную стену.

Я бы мог ей ответить, если б знал продолжение, но я не помнил, и она сказала его за меня:

«Нет, — отвечал Тристан, — воздушная стена уже разрушена, и не здесь тот чудесный сад».

Здесь, наверное, кончалась цитата, и дальше она уже говорила от себя.

— Вы попали на кладбище, — сказала она. — Искали сад, а попали на кладбище, — она опять засмеялась.

Эту тему можно было развить, но я не люблю похоронной символики. Я спросил ее, что она делает здесь.

— Я могла бы сказать, что зашла сюда случайно, — она бросила на меня быстрый взгляд. — Случайно, как и вы, но ведь вы мне не поверите.

— У меня здесь нет покойников, — сказал я. — А у вас?

Мы встали, она отряхнула со своего пестрого платья что-то несуществующее — просто жест. Мы подошли к железной ограде, зашли за нее. Мы остановились над раковиной перед крестом.