Людмила - страница 44

— Но ведь это, наверное, стоило вам бешеных денег? — спросил я.

— Ни копейки, — ответил хозяин. Он подождал моей реакции, улыбнулся. — Это портрет моего отца, — сказал он, — и он положил начало коллекции. Малевич лечился у отца и написал его портрет. В подарок.

Я подумал, что лечить художников — здесь, кажется, семейная традиция, и что, наверное, Малевич в соответствии с поговоркой тоже был шизофреником. Я спросил доктора, был ли его отец психиатром, как и он сам.

— Не был, — сказал доктор, — он стоматолог. Хороший стоматолог. Практикует и до сих пор. Однако вы смотрите, — сказал доктор. — Может быть, вас еще что-нибудь заинтересует.

Я отвернулся и снова стал смотреть картины, а доктор, видимо, занялся своим сейфом, потому что я услышал легкое потрескивание ручек, отсчитывающих цифры кода. Я еще немного посмотрел на Малевича, стараясь понять, чем же так хорош этот портрет, но, наверное, моего зрительского опыта было для этого недостаточно, и я переключился на картины других художников, которые не то, чтобы были мне понятны, но, во всяком случае, возбуждали мое любопытство. Некоторые напоминали мне своими загадочными сюжетами что-то, уже виденное где-то, на каких-то репродукциях, но я могу и ошибаться. Я не мог оценить их художественные достоинства, так что просто рассматривал их как некие психологические головоломки. В памяти вполне послушно возникло слово «сюрреализм», однако, я не был уверен, что это именно то. Я пытался понять есть ли логика в этих противоречивых сочетаниях предметов и фигур или художник просто шел по пути бессознательных ассоциаций. Доктор и как психиатр, и как знаток живописи должен был лучше понимать это, и я надеялся спросить его об этом попозже, когда он освободится. Я также не знал, можно ли отнести к сюрреализму картину, на которой была изображена небольшая компания совершенно лысых мужчин, очевидно, рассуждавших о чем-то между собой, судя по их оживленной и чрезвычайно многозначительной жестикуляции. Предмет их разговора был неизвестен, и это делало картину интригующей и странной. В ней не было никаких необычных или неподходящих к сюжету предметов, и все же какая-то недоговоренность приближала ее к тем, кого я считал сюрреалистами. Фамилия художника была Торопов, она мне, как впрочем и остальные, ничего не говорила.

Так, присматриваясь к картинам, то достаточно конкретным, то непривычно сложным, но на которых все же можно было угадать какие-то предметы, то, наконец, к чистым абстракциям, я постепенно добрался до тюлевой занавески, которую мне теперь пришлось отодвинуть, и тогда у самого окна, между других полотен, на уровне моих глаз я увидел маленький, написанный маслом портрет.

Небольшой портрет, собственно, только голова. Это была голова блондинки, видимо, блондинки, потому что светлые волосы были видны не целиком, а только там, где на них ложились солнечно-светлые пятна, потому что по всему было ясно, что это был солнечный день, а в остальном они сливались, нет, не сливались, а растворялись, исчезали на фоне высокой, и, видимо, нет, ощутимо сухой травы. Портрет, обладавший достоверностью снимка, самого запечатленного в памяти момента, того момента, когда улыбка сходит с лица, улыбка, благодаря которой он и сохранился в памяти с этой достоверностью, так что даже сомневаешься, был ли он. Он был, и был твой портрет, Людмила — я его сразу узнал.

Мне даже не пришло в голову взглянуть на подпись — я почувствовал, как ненависть поднимается к моим глазам, почувствовал невыносимую, разъедающую, разъединяющую нас ревность. Я обернулся.

Доктор стоял, опершись на открытую дверцу сейфа. Он улыбался, но ревность моя была не к нему. Я перевел дух.

— Да, — сказал я, — действительно.

Я посмотрел на прикрепленную к раме табличку. Там было написано: "А. Иверцев. «Женский портрет»". Даты не было. Я приходил в себя.

Внезапно распахнулась дверь — и через голову «английской королевы» посыпалась барабанная дробь.

— Николай Александрович, — позвала «королева». — Вас к телефону.

Доктор извинился и вышел, на ходу плавным движением захлопнув дверцу сейфа.