Made in Poland - страница 6

Эдмунд. Четыре пятьдесят за час.

Богусь. Четыре пятьдесят? Ты это тем, которые по воскресеньям ходят, предлагай, понял? Ты что, больной?

Эдмунд. Слушай. Тебе больше не к кому идти.

Богуся трясет от злости.

Богусь. Я уже сказал, что мне по хрен твой ремонт!

Богусь. Я знаю, что ты дома. Надо поговорить. (Виктор молча захлопывает дверь.) Надо поговорить, слышишь? (Тишина.) Я не уйду, пока не откроешь! (Дверь открывается. На пороге появляется Виктор.)

Виктор. В чем дело?

Богусь. Надо поговорить.

Виктор пропускает Богуся в квартиру.

Виктор. Биту оставь в коридоре.

Богусь кладет биту у вешалки.

Виктор. Ты все время с ней ходишь?

Богусь. С тех пор, как ощутил «это». С ней чувствую себя уверенней. Могу влиять на действительность.

Виктор(замечает надпись на лбу Богуся). Ну, ну… ты стал бросаться в глаза.

Богусь. Эта татуировка — объявление войны.

Виктор(указывает Богусю на дверь комнаты, а сам идет на кухню). Чаю хочешь?

Богусь. Да. (Входит в комнату.)

Вдоль стен книжные стеллажи, рядом с ними диван. Везде — грязные тарелки, пустые бутылки из-под пива, по полу разбросаны бумаги.

Богусь(рассматривает полки с книгами). Ну-ка, что тут у тебя? (Достает одну книгу, листает, закрывает, берет следующую — листает, закрывает, ставит назад на полку.) У тебя только книги есть?

Голос Виктора. Тебе из пакетика или заварить?

Богусь. Все равно. А что-нибудь нормальное у тебя есть? Журналы с голыми жопами или там комиксы? Чё, только стихи?

Голос Виктора. Это не стихи. Это жизнь.

Богусь(роется на полках). А продать ты это не хочешь? Продал бы все — сразу разбогател.

Голос Виктора. Это старые книги. Никто уже старых книг не читает. Когда-то пробовал продать. А сегодня я у них один остался.

Богусь(открывает книгу на первой попавшейся странице, пробует читать). Пы… пыц…

Виктор входит в комнату, держа два стакана с чаем из пакетиков, ставит их на письменный стол у окна, подходит к Богусю, смотрит на книгу.

Виктор. На какой ты странице?

Богусь. Пятьдесят девять.

Виктор. «Пусти меня, отдай меня, Воронеж». Осип Мандельштам. У меня еще Бродский есть, Цветаева, Пастернак…

Богусь. Я не умею по-советски.

Виктор. По-русски. Русский в вашей школе уже не преподают?

Богусь. Когда тебя уволили, еще оставалась эта…

Виктор. Соснковская.

Богусь. Но у нее крыша поехала, и она сама уволилась.

Виктор. А ты учишься?

Богусь. Зачем? Я на учебу забил. Все равно потом жить на пособие.

Виктор. Сам забил?

Богусь. Вытурили — через два месяца после тебя. А ты в какой-нибудь школе еще преподаешь?

Виктор отрицательно качает головой.

Богусь. А что делаешь?

Виктор. Пью. (Садится на диван, смотрит на Богуся.) Ты постригся? Что, уже не панк?

Богусь. А я и не был никогда панком. Я был шарп-скином, а это две разные вещи. Я верил в братство рас и борьбу пролетариата. Но в этом городе нет места шарп-скинам. Хотя… времена изменились.

Виктор. Что стряслось, Богусь?

Богусь. Знаешь, я всегда тебя уважал. Ты был единственным учителем в этой гребаной школе, который для меня что-то значил. Ты был не такой, как все, ты был самим собой. Даже когда тебя увольняли, показал им, чего стоишь.

Виктор. Кончай нести пургу — ближе к делу.

Богусь. Ты — мой учитель, скажи, что мне делать?

Виктор. Богусь, бля, я — алкоголик, который еле сводит концы с концами. Что я могу тебе посоветовать? Я и себе не могу.

Богусь. Я объявил войну этим свиньям. Прошло двадцать четыре часа, а они еще об этом не знают. Я на взводе, я должен бороться. Мне нужно расхерачить что-нибудь такое… огромное… а дальше одно из двух: либо мне кранты, либо я вылечусь. Но сначала пусть ОНИ обо мне услышат. Я должен сделать первый шаг — но какой?

Виктор. Сходить к психиатру.

Богусь. Был я у психиатра — раздолбал ему тачку!

Виктор. Повезло мне, что я на автобусе езжу. Автобусы ты, надеюсь, не долбаешь?

Богусь. Пробовал. Не помогает. Только тачки и телефонные будки.

Виктор отпивает очередной глоток бурого чая.