Мальчик из Холмогор - страница 23
В зале занавеси были прилажены иначе, чем обычно, посреди комнаты сооружён невысокий помост, а на нём стояло кресло. Напротив помоста Миша увидел мольберт с начатым портретом. Федот Иванович остановился перед ним и начал перебирать лежащие рядом кисти.
— Что бы я был без Михайла Васильевича! — вдруг сказал Федот Иванович, и его нежное лицо разрумянилось. — Никогда не пришлось бы мне прикоснуться к кистям, узнать сладкое волнение творчества. Резал бы из кости шкатулки да образки и торговал ими на базаре. Его пример вдохновил меня прийти в Петербург…
— Да, — перебил Миша, — и я бы, наверное…
Но Федот Иванович, не слушая его, продолжал:
— Паспорт у меня был краткосрочный, и уж время пришло возвращаться к себе, а я всё не решался ему показаться. Боялся, что он теперь, знаменитый и знатный, меня и на кухню к себе не допустит. Наконец набрался смелости, пришёл к нему и принёс его портрет, который я из кости выточил по известной гравюре[10] и украсил по своему разумению. Он одобрил мой труд и тотчас все мои недоумения разрешил…
Вошёл Михайло Васильевич в густо-розовом, расшитом крупными золотыми цветами кафтане, с красными, тоже вышитыми золотом манжетами. На голове у него был новый, прекрасно завитой парик. Лицо свежевыбрито и напудрено. Он сел в кресло, а Миша присел в уголок за спиной Федота Ивановича.
— Что же, начнём! — сказал Михайло Васильевич.
Время шло незаметно, и портрет, уже раньше начатый, близился к своему завершению. Миша вслед за художником переводил глаза с живого лица на его изображение и вновь с портрета на натуру. Густой тон бархата бросал розовые отблески на лицо, и оно становилось всё живей, такое прекрасное, такое молодое под седыми буклями пудреного парика. Голова свободным и гордым движением была несколько откинута назад, с наклоном к слегка приподнятому и выдвинутому вперёд правому плечу. Карие глаза пытливо и ясно смотрели вдаль.
Время шло. Низкие тучи закрыли небо, и свет стал желтоватым. Начал падать снег крупными, редкими хлопьями; они носились беспорядочно по воздуху и, падая, таяли. Незаметно стали сгущаться ранние мартовские сумерки. Миша, неотрывно смотревший на Михайла Васильевича, заметил, что он как будто начинает уставать. Чуть опустилось плечо, голова сильнее откинулась, под глазами легли резкие тени, нос удлинился и заострился, левый угол рта дрогнул и страдальчески приподнялся.
Миша громко вздохнул, и Федот Иванович, вдруг положив кисть, спросил:
— Михайло Васильевич, я вас утомил?
Михайло Васильевич резко выпрямился и, снова молодой, сильный, здоровый, улыбаясь, сказал:
— Ничуть! Я задумался о неотложных делах, ожидающих меня. Долго ли ещё сидеть?
— Почти окончено, — ответил Федот Иванович. — Я могу доделать в ваше отсутствие. Благодарю вас.
— Не на чем, — ответил Михайло Васильевич и вышел из залы, на ходу снимая парик…
День был хмурый, падал и таял мокрый снег. Ветер выл и стучал по крышам ветвями дерев. Приехала карета за Сашей Хвостовым. Он добежал до неё, прыгая через лужи и разбрызгивая снег. С высокой подножки он крикнул Феде:
— Едем, я тебя довезу до твоего дома.
— Спасибо! — крикнул с крыльца Федя. — За мной брат зайдёт, нам недалеко, добредём!
Потом ушли братья Рихманы. У Космы не было родных в Петербурге. Воскресенье он проводил в гимназии и не отрываясь читал подаренную Михайлом Васильевичем книгу.
Сегодня за Мишей что-то долго не приезжали. Он сперва посидел у себя на кровати, слушая слабые, печальные и фальшивые звуки, которые в дальней комнате извлекал из скрипки какой-то не взятый домой гимназист. Потом глядел в окно, за которым было так серо, что не разберёшь, небо то или вода. Потом не выдержал и спустился в залу, откуда была видна набережная и можно было заметить карету. В одиннадцать часов он пошёл обедать, но Косма взял с собой книгу, уткнулся в неё и не хотел разговаривать. Обед показался Мише невкусным и скучным за почти пустым столом.
Наконец уже во втором часу Миша услышал голос швейцара:
— За гимназистом Головиным карета!
Миша накинул плащ, выбежал и спросил кучера:
— Что случилось, Пантюша? Кто-нибудь болен? Дяденька, тётушка?