Мальчик с флейтой - страница 3

Она подала мальчику чашку кислого молока.

— Удивительный ты какой-то! — радостно приговаривала она, наслаждаясь тем, что он пришел и она видит его. — Ни шагу-то без музыки, ай-ай-ай, вы только подумайте, совсем как мой непутевый братец… этот Никодемус… Он тоже ни шагу без музыки. — Начав говорить или смеяться, она уже не могла остановиться, ее будто разбирало всю изнутри. — Совсем как Никодемус… этот… ай-ай-ай… Но он-то у нас глупый! — Она изучающе глядела на Шиллинга и добавила уже серьезно: — Но ты ведь нет? А, мой маленький петушок?

Она суетилась в своей каморке и так и сыпала словами, видя перед собой своего племянника, своего приемного сынка, своего мальчика, веселая и говорливая от этого.

— Он старый ленивый глупец, — повторила она про своего брата. — Но ты ведь не такой, а? Ты ведь у нас не будешь глупцом, мой петушок?

Шиллинг не отвечал. Он пил молоко и большими карими глазами следил за ней из-за фарфоровой чашки с трещиной. «Боже, благослови королеву Викторию», — просила чашка целой стороной. На другой стороне — коричневая трещина в виде печатной буквы «У» рассекала когда-то яркий, но стершийся голубой с золотом гербовый щит с надписью: «Шестьдесят лет правления». Мальчик ничего не говорил. Он был весь внимание и сосредоточенность. Эта чашка хранилась как сокровище пятьдесят лет. Если б он нечаянно уронил ее, он разбил бы то, в чем воплощалось счастье для тетушки Рози.

— Расскажи мне, сын моей сестры, что ты будешь делать, когда станешь мужчиной, — суетливо кудахтала тетушка Рози. — Э-хе-хе, станешь таким, как все вы, будешь себе посиживать в краале, развлекать себя музыкой, вести беседу да попивать пиво, а? А всю работу пусть делают женщины! — И, задумавшись, она серьезно добавила: — Что ж, правильно, так оно и должно быть.

Она сравнивала мысленно свою и его жизнь. Он совсем другой. Он был как и они, взрослые, и все-таки не похож на них; как Никодемус — и все-таки другой, как будто ему открыто то, что будет, а им только то, что есть.

Она-то знала, что из него получится, уже по тому, каким он был до сих пор. Она знала также, что он слишком деликатный, чтобы показывать свое нетерпение и начать прямо, без околичностей… Она подождала, пока он допил молоко, и тогда сама сказала то, о чем ему давно хотелось спросить:

— Доктора еще нет дома.

— Нет дома? — Он был разочарован.

— Но он вот-вот придет. Не беспокойся, сынок. Немножко терпения. Мы пока посидим. Поговорим.

Она уселась за свою штопку. Единственный вид отдыха, который она могла себе позволить за весь день с рассвета и до восьми вечера, — это штопка, не считая, правда, тех минут, когда она наскоро обедала. Весь день она подметала, смахивала пыль, скоблила, терла, стряпала, накрывала и убирала со стола, чистила столовое серебро, наводила блеск на обувь, мыла окна, стирала, гладила — ох, уже это вечное и неизменное глаженье, конца ему не будет! А помимо и сверх этих прямых обязанностей, еще зорко, по-матерински, опекала доктора, следила, чтобы он не преступал в обращении с туземцами отношений, дозволенных между белыми и черными, Но она не жаловалась на судьбу. Не так уж плох мир. И такова участь женщины. Свое достоинство она с гордостью и удовольствием вкладывала в свой труд.

Шиллинг оглядел каморку тети Рози. Узкая односпальная кровать была внушительно приподнята на три фута над полом и возвышалась на постаменте из кирпичей, они не были скреплены цементом, но уложены, как настоящий фундамент. Высокое ложе оказывает честь владельцу. Кровать была застелена стареньким, но без единого пятнышка стеганым одеялом с набивным узором в викторианском стиле. Рядом стоял комод, из тех, что давным-давно не держат в больших домах, и на нем в виде украшения — сплетенная из цветных шнурков салфеточка, резной деревянный подсвечник и единственная у тетушки Рози книга — библия. Тетушка Рози не знала грамоты, но считала, что для верующего человека библия все равно, как еще кто-то приятный тебе в доме.

Электричества в комнате не было. Здесь все оставалось так, как всегда было в настоящей Африке, когда после коротких сумерек вдруг опускается ночь и сверчки затягивают свой бесконечный пронзительный хор: крикливая электрическая лампочка только нарушает очарование жизни, которое исходит от мягкого огонька свечи.