— Куда пошёл? — спросил хозяин.
— Шерсть вытрясти. Больно лезет.
— Ну, иди, иди!
Здесь, у небольшого озерка, в двухстах шагах от чума, в глубокой впадине, меня никто не видел; я расправил малицу, глотнул свежего воздуха, сунул в меховой мешок голову и, как и следовало ожидать, опять застрял в узкой горловине. Пот тёк с меня в три ручья, я пыхтел, злился, скрипел зубами, работал руками и подбородком и наконец увидел свет. Но радости не было: слишком дорого досталась победа. Я сдёрнул с себя малицу, опять накинул и снова занялся продеванием головы. Надел и опять сбросил. Не помню, сколько раз продолжалось это…
Через полчаса я подошёл к чуму.
— Всю шерсть выбил? — спросил хозяин, и узкие щёлки его глаз весело блеснули.
— Всю.
— Долгонько что-то!
— Так ведь шерсти было много.
— Худая, видно, малица. Лезет, как олень по весне.
— Худая… — согласился я.
Вот и всё. В обед я мгновенно сбросил малицу, и глаза у ребят на этот раз были строги и задумчивы. После обеда я так же легко надел малицу, и мы с бригадиром поехали в стадо, которое паслось в трёх километрах от стойбища. В малице было тепло, уютно, удобно, и я до сих пор уверен, что никакая городская одежда никогда не заменит этой удивительно мудрой и простой одежды тундры — малицы.