Мамин-Сибиряк - страница 5
Итожа минувший 54-й год, в книге для записей доходов дьякон не удержался от чувств и записал так:
«Благодарим Господа! В прожитом году мы довольно дохода получили. За январь 1855 год собрано 32 рубля. Из них
священнику— 12 руб. 80 коп.
дьякону — 8 руб.
дьячку — 5 руб. 60 коп.
и пономарю — 5 руб. 60 коп.
___________
32 руб.».
Сумма эта, на пересчет ходивших тогда цен на основные продукты и товары, была невелика. Как записано в домовой книге расходов Маминых, говядина, например, шла от 40 до 50 копеек серебром за 12 фунтов, а за ситец на платье плати 2 рубля 60 копеек серебром. В бумажных ассигнациях эти суммы троились.
Потом все эти соображения насчет доходов и расходов Маминых, складывающихся часто из копеек, а не рублей, будут решающими, когда наступит время думать, куда пойти учиться сыновьям — Николаю и Дмитрию. Ведь только плата за право учения в гимназии составила за двоих тридцать рублей. Изрядную сумму необходимо было отдать на содержание и квартиру. Эти нещедрые поповские рубли (мошной под рясой трясли другие, тут из веку была своя социальная лесенка — и вниз и вверх) повлияют и на строгую нравственную педагогику, утвердившуюся в маминской семье.
Вспоминались два случая из детства.
Приезд в поселок офени-старичка с коробом разных книжечек был праздником. Среди демидовских рабочих, не в пример глухой деревенщине, грамотные водились. Поэтому торговля у офени шла бойко, азартно. Особенно разгорались глаза у ребятишек при виде детской книжки и других чудес из бумаги. Митя позарился на атлас для самообучения рисованию — это уже совсем сокровище. Задергал отца: купи да купи. Но вот беда, цена альбому была несусветная: целых два рубля серебром, а на ассигнации и все шесть. Колебался отец недолго:
— Нет, не могу. Если рубль, то еще можно, а двух рублей нет.
Митя хорошо понимал, что значит слово «нет», и не настаивал. Так атлас и уехал в коробе старичка, ища более счастливого мальчишку.
В другой раз наведался на завод бойкий купчишка с разным товаром, среди которого нашлось место детским игрушкам: как же без них, если в любом селении полная улица детворы. Играли ребятишки, как правило, в самодельные игрушки: грубо вырезанные из деревяшек солдатики, неказистые тяжелые тележки, тряпичные куклы. (Вспоминая детство, Дмитрий Наркисович напишет автобиографический рассказ «История одного пильщика», где превосходно расскажет о давних детских утехах и играх.) В маминском доме, в сравнении с другими, где нищета гуляла вовсю, покупные игрушки, конечно, водились: и дрыгающий ногами раскрашенный заяц, и дешевенькая лошадка из папье-маше, и бумажные домики, и даже картонная Сергиева лавра.
И все же… Но и на этот раз Наркис Матвеевич был тверд, когда Митя упрашивал купить ладно сделанного, настоящего деревянного конька. Отец ответил словами, не раз им говоренными:
— Ты сыт, одет, спишь в тепле, остальное — прихоти. Запомни это раз и навсегда.
Поп Наркис трезво понимал, в каком мире он живет, что среди бедности, слез и горя, тому, кто дерзнул взять на себя пастырскую, руководящую роль среди людей, нужно прежде научиться отказывать себе, воспитать в себе принципиальное, до слияния с собственным естеством отвращение к роскоши, избытку. Часто пьяненький дьячок Матвеич, получавший втрое меньше и пивший оттого, что нужда обступала и давила до душевной маяты, не укорялся его пастырем и начальником. Отец Наркис, человек самой строгой жизни, не бравший капли вина в рот, между тем относился к ослабшему Матвеичу понимающе и уважительно, не тыча перстом. Однажды он сказал Мите, проводившему с дьячком самые счастливые дни детства в лесах и горах: «Николай Матвеич — настоящий философ…»
«Как священник, отец, конечно, знал свой приход, как пять пальцев, особенно горе и бедность своей паствы, — писал Дмитрий Наркисович почти через полвека. — В нашем доме, как в центре, сосредотачивались все беды, напасти и страдания, с какими приходится иметь дело постоянно истинному пастырю. Эти постоянные разговоры о страданиях придавали общему складу нашей жизни немного печальный характер, а наша скромная обстановка казалась какой-то роскошью. Да, там, за стенами нашего дома, были и голодные сироты, и больные, и обиженные, и пьяные, и глубоко несчастные…»