Маракотова бездна – 2 (Властелин Темного Лика) - страница 5

Теперь, когда чудесным образом она перешла со мной в надводный мир, мир людей под солнцем, я часто размышляю над тем, что любовь моя была такова, что я желал, страстно желал остаться навсегда в морских глубинах, лишь бы только она была моей. Еще долго я не мог понять эту глубокую, глубинную сокровенную связь, которая скрепляла нас и которую, я видел, она чувствовала так же сильно. Манд, ее отец, объяснил мне эту связь. Его объяснение было столь же неожиданным, сколь убедительным.

Он тихо улыбался нашей любви, улыбался снисходительной улыбкой человека, который понимает, что его предвидение оправдывается. Затем однажды он отвел меня в сторону и установил в своей комнате серебряный экран, на какой атланты проецируют свои мысли и знания. Никогда, пока дыхание жизни не покинет меня, я не забуду того, что он показал мне — и ей. Сидя бок о бок, сжав друг другу руки, мы смотрели, завороженные, на картины, мелькавшие перед нашими глазами, рожденные и спроецированные присущей атлантам внутренней памятью о прошлом их расы.

Мы видели скалистый полуостров, омываемый прекрасным синим океаном. Возможно, я не упоминал прежде, что в этом мысленном кинематографе, если можно так сказать, воспроизводятся не только формы предметов, но и их цвет. На мысу был виден дом причудливой формы, больших размеров, с красной крышей и белыми стенами. Его окружала пальмовая роща. В ней, по-видимому, расположился лагерь, потому что мы различали белое полотно палаток и блеск оружия тут и там, как будто стражники несли вахту. Из этой рощи вышел человек средних лет, одетый в боевые доспехи и с легким круглым щитом в руке. Он что-то нес в другой руке, но было это мечом или копьем, я не мог разглядеть. Он повернул к нам лицо, и я тотчас заметил, что он был той же расы, что и окружавшие меня атланты. Он мог бы быть братом-близнецом Манда, но черты его были более резкими и грубыми — это был жестокий человек, но жестокий не от невежества, а по характеру своей натуры. Жестокость и ум, несомненно, — самое опасное сочетание. В этом высоком лбе и сардоническом выражении обрамленного бородой рта чувствовалось само воплощение Манда, что было видно из его жестов, но душой, если не умом, он с тех пор сильно изменился в лучшую сторону.

Когда он приблизился к дому, оттуда вышла ему навстречу молодая женщина. Она была в характерном для древних греков длинном облегающем одеянии — в простейшем и, вместе с тем благороднейшем платье, какое когда-либо носила женщина. Приближаясь к мужчине, она держала себя с покорностью и уважением, как следует дочери вести себя в присутствии отца. Он, однако, грубо оттолкнул ее и занес руку как для удара. Когда она отпрянула, солнечный свет упал на ее прелестное лицо с полными слез глазами, и я увидел, что это была моя Мона.

Серебряный экран померк, и через мгновение на нем появилась другая сцена. Это была окруженная скалами бухта, находившаяся, как я почувствовал, на полуострове, который мы уже видели. На переднем плане мы видели странной формы лодку с высокими заостренными концами. Была ночь, но луна ярко освещала воду. Знакомые звезды, такие же над Атлантидой, как и у нас, мерцали в небе. Медленно и осторожно лодка стала причаливать. В ней находились два гребца, и на носу стоял человек, закутавшийся в темный плащ. Когда лодка подплыла к берегу, он нетерпеливо огляделся по сторонам. Я увидел его бледное серьезное лицо в ясном свете луны. Не нужно было судорожного рукопожатия Моны или восклицания Манда, чтобы объяснить тот странный внутренний трепет, который пронзил меня, когда я его разглядел. Этим человеком был я.

Да, я, Сайрес Хедли, ныне живущий в Нью-Йорке и Оксфорде, я, продукт современной культуры, был когда-то частью этой могущественной древней цивилизации. Я понял теперь, почему многие символы и иероглифы, которые я видел вокруг себя, казались мне смутно знакомыми. Снова и снова я ощущал себя, как человек, напрягающий свою память, потому что он чувствует, что стоит на пороге какого-то важного открытия: оно совсем рядом и все же остается за пределом досягаемости. Я понял и то глубокое душевное волнение, возникавшее всякий раз, когда я встречался взглядом с Моной. Оно шло из глубин моего собственного подсознания, где все еще хранилась память двенадцати прошедших тысячелетий.