Маргаритки для одинокой леди - страница 31

Вот, значит, почему Костик меня про чулки спрашивал… Ошибиться боялся.

— Она их потом на книжную полку переложила, у Марины в комнате…

— Вы тоже видели?

— Видела. Только уже после того… Когда альбомы относила. Они на полку не помещались, пришлось книжки местами менять…

— Это, наверное, после того, как я Альбине позвонил.

— Зачем? — удивилась я.

— Сам не знаю. Помните, я вас у дворца встретил? Валерий Михайлович в контору свою пошел, а она домой. Я и позвонил, спросил, неужели хоть сорока дней дождаться нельзя было. А она смеется, первый раз я слышал, чтобы она смеялась… Молод, говорит, меня учить, кто долго дожидается, с носом остается. Сам хотел все заграбастать, а теперь и оставайся.

Да уж, куш солидный, убивают и за гораздо меньшее. Одна квартира чего стоит. А эта проклятая коллекция — там еще на десять таких квартир хватит, а может, и больше, все-таки три поколения собирали. Интересно, а Ильин знает про драгоценности? Я хотела еще о чем-то спросить, а вместо этого вдруг сказала:

— Хорошо, что ты уезжаешь. Ильин совсем землю роет, для него это теперь дело чести. Он, конечно, на тебя и не думает, да и дела все на того рыночного придурка спишут, но ведь черт его знает, что в милицейскую голову прийти может… — я говорила и удивлялась сама себе. Как же правосудие? А так. Правосудие свершилось. Если бы Альбине на голову кирпич упал — все было бы в порядке? Ну, вот он и упал. Костика, конечно, жалко. Бедный мальчик!

Завтра будет лучше, чем послезавтра…

Кассандра

Я проводила его на вокзал. До поезда оставалось часа полтора, маячить в душном зале ожидания или даже на привокзальной площади не хотелось. Мы ушли в небольшой лесок за товарной станцией и устроились там. Минут через пятнадцать Костик достал из своей необъятной джинсовки небольшой, размером чуть больше тетрадки, непрозрачный пакет, посмотрел на меня…

Все-таки рентгеновские у него глаза, не иначе. Секунды под его взглядом показались мне — как это ни банально — вечностью. Должно быть, примерно также ощущает себя труп на прозекторском столе. В глазах Костика и не было ничего недоброжелательного или жесткого, но чувствовать, что тебя видят насквозь — удовольствие ниже среднего.

Он собрал вокруг себя пару пригоршней сухих веточек, сложил их домиком и поднес зажигалку. Кучка взялась дружно и сразу. Костик добавил еще веточек, глянул еще раз на меня — уже мельком, как бы уточняя что-то — и положил в огонь пакет. Пламя облизало края, полиэтилен оплавился, съежился, мелькнула черно-серебристая поверхность и что-то белое, тряпочное, запахло паленой синтетикой и хлопком. Значит, все-таки не Валерий Михайлович… Костик продолжал подкладывать веточки, и через пять минут на месте костерка оставалось… да ничего, в общем, не оставалось. Черный спекшийся комочек. Одной из валявшихся рядом железяк я выкопала ямку, сгребла туда остатки, перемешала для верности с мусором, накрыла ямку дерном и только после этого, не выдержав, спросила очевидное:

— Откуда?

— Из карманов.

Ответ абсолютно, как я понимаю, точный, и столь же абсолютно неинформативный. Из чьих карманов? Ясно, конечно, из чьих, значит, она в последний вечер как раз последнюю точку собиралась поставить…

— Вот… еще, — он разжал кулак, на ладони лежала фигурка дельфина, с половину моего большого пальца, красоты изумительной. Я не очень-то разбираюсь в камнях, но александрит вряд ли можно с чем-то перепутать. А какая работа…

— Марина его на гайтане носила… Дух моря…

— Всегда?

— Иногда. Но в последний вечер он у нее был, точно. А Альбина на цепочку повесила. Не удержалась, — Костик опять сжал кулак, как будто пытаясь раздавить фигурку, даже костяшки пальцев побелели. Потом раскрыл ладонь и протянул мне:

— Возьмите.

— Мне? — я опешила.

— Возьмите, — он кивнул. — Я хотел на память оставить, а потом решил: все, значит, все. Возьмите.

Стрелки тем временем подошли к назначенному часу. Я посадила Костика в поезд, поцеловала на прощание и велела, если вдруг понадобится помощь, не изображать из себя супермена, а позвонить или еще как-нибудь дать знать. Адрес брать не стала — чего не знаешь, о том не проговоришься.