Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 14

— Хочу от Вас одиночества — роста в молчании — вечных снегов Духа!

Милый мой мальчик — (простите за прорывающееся материнство, — но так очаровательно 28-ми лет от роду иметь 24-летнего сына! и такого роста еще! — Горжусь!) — милый Борюшка! — вижу как Вы читаете мое письмо: Ваш ослепительный — отвесом — лоб с крупным бараньим завитком (классический большевистский вихор! — и вихрь!) — и недоуменно — напряженно — сжатые брови.

Вы ничего не понимаете — немножко злитесь — и ничего не слышите вокруг.

Не злитесь! — осилив мой почерк, Вы осилите весь Египет с его иероглифами.

<Приписка для сестры Ольги Бессарабовой>: «Письмо Maрины не дописано и без подписи.

Это письмо очень хорошо проясняет основы наших отношений».

Москва, 2 февр<аля> 1921 г. Сретение <15 февраля>

<…> А хотите слово — ко мне — Бориса? — Марина, ведь Вы — Москва… (Пауза.)… странноприимная!

(Из моих стихов: Москва! Какой огромный

               Странноприимный дом!..)

— Ланн, поздравьте меня! Мальчик выходит из партии. — Без нажима — внимательно — человечески — о, как я знаю души! — защищая евреев (он — ненавидит!) — оправдывая nonchalamment[52] — декрет о вывезении наших народных ценностей за границу — шаг за шагом — капля за каплей — неустанным напряжением всей воли — ни один мускул не дрогнул! — играя! — играючи!!! — и вот — сегодня: бунтарский лоб, потупленные глаза, глухой голос: — М<арина>! а я выхожу…

Я, у печки, не подымая глаз: — «Б<орис>, подумайте: выйти — легко, вернуться — трудно. Количественно Вы много потеряете: любовь миллиардов…»

Сейчас поздний вечер. Жду его. — Хотите подробности? Однажды вечером я очень устала, легла на диван. Он сидел у письменного стола, переписывал. На́спех — кое-как — прикрываюсь тигром, уже сплю.

И вдруг — чьи-то руки, милая медвежья забота: сначала плэд, потом тигр, потом шинель, всё аккуратно, — (привык к окопной жизни!) там вытянет, здесь подоткнет.

И я, молниеносно: — Любит!

— Никто, никто, никто, кроме С<ережи>, сам по своей воле меня не укрывал, — за 10 л. никто! — Я всех укрывала.

А этот — после 3-хлетия фронта, митингов, гражданской, вселенской и звериной ярости — сам — никто не учил…

Мне от него тепло, Ланн, мне с ним благородно, люблю его по хорошему — в ответ — благодаря и любуясь, — это настоящая Россия — Русь — крестьянский сын.

Ах, если бы та армия была: командный состав — Сережа, нижние чины-Борис!

Недавно он был — на парт<ийной> конф<еренции> — в селе Тушине (самозванческом.)

— Там, Маринушка, и земля такая — громкая!

— Некультурен. — Недавно при мне Игумнова, игравшего Шопена, спросил: — Это Вы свое играли? (На деревенское г — х)

И тот, сначала уязвленный: «У меня своего, вообще, нет, — Бог миловал!» — и, всмотревшись: — «Эх Вы, богатырь!» <…>

Мне сегодня очень весело: от Егорушки[53] — Вашего письма — и оттого что Б<орис> придет.

Аля его нежнейшим образом любит, — как серафим медведя[54] например. Серафим крылат, но медведь сильнее.

Так она никого из моих друзей не любила. — Не ревнует (Вас ревновала бешено!) — встречает, ликуя: — Борюшка! Из этого заключая, что я его не слишком, а он меня очень — любит.

(Не окончено.

Не отправлено.)

Москва, 9 русск<ого> февр<аля> 1921 г. <22 февраля>

<…> Ланн, я могу жить без вас! — Ланн, я чудесно — чудодейственно! — живу без Вас.

Знаете слово обо мне моего Бориса:

— «Марина, Вы ведь создаете героев!» — (без пафоса, между прочим, как вещь, самое собой разумеющуюся.)

На бумаге или между двух рук моих — мне всё равно — я живу, окруженная теми, кем должна быть.

Так, Ланн, Вы никогда не возьмете себя обратно.

Видимся с Б<орисом> каждый день. Крутой вопрос: — «М<арина>! Мы гибнем. Должен ли я уходить из партии?»

— Вы, если я не ошибаюсь, вступили в нее, когда белые были в трех верстах от Воронежа?

— Да.

— П<отому> ч<то> все рвали партийные билеты?

— Да.

— Вы верите?

— Ни во что, кроме нашей гибели. — М<арина>! Скажите слово, и я завтра же выезжаю в Т<амбов>скую губ<ернию>. Но — мы гибнем, Марина!

— «Борис, я люблю, чтобы деревья росли прямо. — Растите в небо. Оно одно: для красных и для белых».