Москва, 1916 год, январь
(Малая Дмитровка, Успенский пер., д. 6, кв. 3. Дом Косаговской)
7 января
Разговор с Вавочкой о Христе, о Боге, о Дьяволе, о мысли, об откровении, о свете и тьме. О да Винчи, Ренане, Ницше, о Тагоре, Джеймсе[161], Уитмене, о Владимире Соловьеве, о рациональном и религиозном («Религиозный опыт — особый план» Credo ad absurdum).
Михаил Владимирович потом по телефону назвал меня — за все, что я говорила, — а ему рассказала Вавочка — назвал меня еретиком и каинитом[162]. (В средние века была такая секта, и я о ней слыхом не слышала.) Сказал еще, что «все это Лис извлек из собственного хаоса».
8 января
С Вавочкой — о дневниках, о значении дневников по смерти пишущих — через какое-то время. Вавочка признает дневники только те, в которых отражаются опыты и пути духовного роста, размышления. (Толстой, Амиэль[163], Ларошфуко.) — Да, и еще такие книги, как «Исповедь Руссо», или уже исторические мемуары, написанные для истории своего времени, событий, — значит, вы не признаете дневников и записей просто людей — если они не писатели, философы, историки? А как же с записями просто людей, не писателей и не философов, но которым интересно записать о том, что они видят, слышат, о том, чему рады, о том, что им кажется интересным знать, видеть, рассказать?
— Сырой материал, фиксация текущих дней — кажутся мне скучными.
Потом я думала о дневниках и всяких записях. Почему так привлекают старинные мемуары, письма, записи «о текущих днях», бытовые, всякие (конечно, если они написаны не скучно, а интересно). И описательная часть о том, что видит и слышит человек и что случается в его и окружающей жизни, мне, кажется, тоже может быть не только интересна, но и нужна кому-нибудь (и писателю, и историку, и читателю просто).
Пусть каждый пишет, если пишет, что и как хочет. И не только «этапы и пути духовного роста» (или распада?), но и о том, что видели глаза и слышали уши, о том, что было, и даже как это было. Нет и быть не может общих правил для частных дневников. Все зависит оттого, кто и как пишет дневники. И получается интересно или совсем не интересно, если даже говорится о больших людях и событиях, а у автора нет ни глаз, ни уха, ни верного отражения.
Мне так нехорошо, что заговорили о клинике. Михаил Владимирович: «Лис, говорят, вы лжепророк и еретик, что это такое? Лис оживел и сияет, как заря!»
17 января
Книги последних недель: Вернон Ли, Муратов, Метерлинк, Лев Шестов, Горнфельд, Зелинский[164], «Оправдание добра» Владимира Соловьева (А зачем же его оправдывать?)
Наталия Николаевна Кульженко[165], подруга юности Вавочки — «знаменитая киевская красавица», — теперь она просто моложавая красивая пышная женщина с нежным цветом лица; живет на свете только благодаря непрерывному лечению искуснейших докторов в России и за границей, в Швейцарии, в высокогорных санаториях. У нее почти нет легких. Она сказала, что я — Астарта Россетти[166]. Только не английская, а русская Астарта — и даже не я сама — а мои глаза, брови, волосы и рот.
Я лежала и молчала. Было больно шевелиться. Евгения Сергеевна Смирнова[167] сказала, что овал моего лица, а вернее еще — выражение лица — из Ренессанса, Беато Анжелико[168]. Федор Константинович (художник с золотой бородой) уточнил: не Ренессанса, а прерафааэлитов — Михаил Владимирович принес «Лукоморье»[169] с девушкой-купчихой Кустодиева на обложке. Сидит под фикусом в розовой баске: «Это ваш портрет, Лис, в будущем», Коля-Николай Григорьевич сказал, что губы мои, и нос, и главное, глаза у меня — Боттичелли — не то что похожи, а напоминают. А сама я «тургеневская какая-то, опоздала родиться», а в тургеневское время была бы более понятна».
Дома в детстве считали меня флегматичной, в гимназии — «не от мира сего», в бреневской деревенской школе «как будто из далеких стран неведомая птица».
Да, каждый видит то, что умеет или придумал. Михаил Владимирович еще как-то сказал, что живу я «в четверть внимания». Вряд ли это похоже на комплимент.