Марина Цветаева — Борис Бессарабов. Хроника 1921 года в документах. Дневники Ольги Бессарабовой. 1916—1925 - страница 50

— в Москве.

Ходили в далекие цветочные моря по зеленым дорогам, говорят, что это Потемкинские дороги, для Екатерины II сделанные.

Солнце рвало и прожигало единственную на небе огромную тучу, как щит, старающийся закрыть солнце.

Туча, облако — темное, края его золотые, а в середине — раскаленные, красные и золотые горны — кратер Молоха, пещера Прометея[191]. Вернулись домой через «окно» — березовую рощу с прямой бесконечной аллеей. Шли всю дорогу по высокому зеленому цветочному валу, среди бескрайних полей клевера, ржи, и чего-то ярко-зеленого. Озимь? Леонид Николаевич (Андреев) и Филипп Александрович (Добров) много, чудесно рассказывали о лесах, полях и реках России, Германии, Италии и Финляндии. О горящем озере, о голубых пещерах, о высоких горах и дальних морях. Никто и цветов не рвал.

Вспоминали юность, первые рассказы Леонида Николаевича, где писал, где читал, где пил, где весело жили, где танцевали, кого бранили, кого любили и как встречались, первые шаги Бальмонта, Брюсова и других. Над ними больше всего хохотали, но не меньше и лаяли, рычали, плевали и ругались, как кто умел и ухитрялся. Об Александре Блоке Леонид Николаевич говорил, как влюбленный, со страхом и преклонением безусловным. «Видел его однажды около Невы, на набережной. Он был очень задумчив и грустен. Я готов был подбежать к нему, как обожающий гимназист, но не решился. Не посмел. Не захотел спугнуть его тишины».

Оглянувшись кругом, остановились и помолчали. Эта минута была, м<ожет> б<ыть>, самая хорошая в прогулке. И потом тихонечко пошли, и только некоторое время спустя, Леонид Николаевич медленно и очень хорошо (просто, любуясь каждым словом) сказал вслух стихотворение Бальмонта «Есть в русской природе усталая нежность»[192].

Потом сказал, что это так хорошо, что он завидует Бальмонту в этом стихотворении и жалеет, что не он сам написал его: «Многое из своего отдал бы я за одно это стихотворение».

Жалко было возвращаться в дом. Смотрели на луну в поле. Елизавета Михайловна пошла домой распорядиться ужином. Шурочка и Леонид Николаевич остановились на меже, а я пошла далеко по меже, прямо на луну, а рожь высокая, над головой. Будто море.

Леонид Николаевич любит романы Золя, Бальзака, Дюма, Мопассана. Хорошо вспоминали о Фениморе Купере, Брет Гарте, Майн Риде, Стивенсоне, Вальтер Скотте, Диккенсе. Говорили о войне, о Христе, об Антихристе. «Христианство побеждено этой войной», сказал Леонид Николаевич с такой силой убежденности, что у меня как-то буквально упало сердце — физически больно.

Потом Шура очень забавно рассказала мне о декламации Леонида Николаевича во ржи про змею[193]: «Подвинься ближе, смотри в глаза» и т. д. И громогласно комментировала (мы были одни в балконной комнате, и никто нас не слышал). Ох, не могу повторить, совсем нецензурно, но очень смешно. Сконфузила Шурочка своего дядюшку Леонида. Но Шура заставила и его самого рассмеяться, изобразив тут же, на меже, его декламацию со своими комментариями. Недаром она была студийкой Художественного> театра. Леонид Николаевич рассмеялся и жалобно запросил пощады: «Пощади старого, красавица, это ты змея, а не я…».

Налетела и пронеслась гроза с тяжелыми тучами, чуть покропила. Зацепила нашу рощу самым легким краешком крыла.

Опять все вместе ходили гулять, очень далеко, по шоссейной дороге, через сказочно красивое имение, залитое душистой мелиссой, по красным дорожкам из толченого кирпича вокруг пруда. Красива голова у Леонида Николаевича. И как он удивительно говорит, рассказывает. Я первый раз в жизни слышу такого блестящего, сверкающего рассказчика. Видно, что в семье Добровых он легко и свободно дышит, как среди самых дружественных, близких, родных ему людей, но более праздничных для него, чем свои домашние. Полная свобода и простота отношений вместе с радостью давно не видавшихся близких людей. А за этим, вернее — вместе с этим, как он замучен, мрачен и раздражен, раздерган — будто окружен и даже уже пойман, не знаю чем, судьбой, что ли.

Филипп Александрович искренно, естественно, как бы стушевывается в его обществе, вот удивительный человек. Ведь он и, по правде, не чует, что сам он гораздо больше, значительнее и крупнее Леонида Николаевича, как человек он — главнее, а Леонид Николаевич показался мне человеком одержимым, больным своим талантом художника писателя, причем сам он не вырос вместе с талантом, а будто несет его, как тяжелую ношу, и замучился. Талант его будто тяжел ему, и пьет из него человека, это все трудно рассказать, но жаль его безысходно, и наверно знаешь, что ничем и никто не может тут помочь. Он как лист, оторванный осенью от дерева.