Марина Цветаева - страница 4

Благодаря своему искусству Цветаева создала собственный мир, мир, в котором она могла подняться над обычными людьми, обычной жизнью, обычной любовью. В реальной жизни она не видела места для себя. Ранимость ее души наиболее очевидна в ее многочисленных любовных романах. Цветаева рассказывает в своей автобиографической прозе, что, когда она была еще ребенком, мать спросила, какая кукла ей нравится больше, и она выбрала куклу со «страстными глазами». Но «не глаза — страстные, а я, чувство страсти, вызываемое во мне этими глазами… приписала глазам. Не я одна. Все поэты. (А потом стреляются — что кукла не страстная!)».

Пытаясь понять себя, Цветаева полагает, что она подсознательно выбрала в детстве «невозможную любовь»: «Первая моя любовная сцена [Татьяна и Онегин] предопределила все мои последующие, всю страсть во мне несчастной, невзаимной, невозможной любви. Я с той минуты не захотела быть счастливой и этим себя на нелюбовь — обрекла». Да, все ее любовные связи заканчивались разочарованием и болью. Но это не был вопрос выбора. Цветаева просто не могла видеть другого человека, принять ограничения реальности, взаимной любви. Как женщина и как поэт она нуждалась и требовала любви, поклонения, общения, но любовь для нее действительно означала океанское, волшебное, необыкновенное слияние, в котором другой — начиная с куклы — наделялся ее собственной страстью. Итак, она любила мужчин и женщин. Для нее это не имело значения, потому что она не видела другого — она была «влюблена в любовь», в огонь, который горел в ней и должен был выразиться в поэзии. Желание страсти никогда не умирало в Цветаевой. Однако основной конфликт между реальностью личных отношений и ее потребностью слияния с искусством также оставался. В поэме «На красном коне» героиня жертвует своим детством, своей любовью, даже своим сыном, чтобы стать поэтом.

Что значило для Цветаевой быть поэтом? Цветаева не была традиционно религиозной, но она разделяла концепцию того, что поэт находится в руках высшей силы, Бога поэтов: «Состояние творчества — это состояние наваждения. […] Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель, не тебя, а того. Кто — он? То, что через тебя хочет быть».

Глава первая

СЕМЬЯ И ДЕТСТВО

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья,

Я родилась.

В январе 1887 года Мария Александровна Мейн в возрасте 18 лет пересматривала в своем дневнике записи о событиях, которые два года назад повергли ее в отчаяние.

«Я видела его сегодня и он видел меня, но мы не поздоровались. Как странно. Было время, когда мы были так близки, а теперь мы проходим друг мимо друга как чужие. Но в самом деле, разве он не чужой мне? Нет! Не чужой. Я любила его, поэтому он не может быть чужим для меня. Как часто я думала, что чувство к нему умерло в моем сердце. И я ясно вижу, что страдать, как страдаю я, выше человеческих сил — еще немного и я сошла бы с ума».

Когда она и этот мужчина — друг семьи, названный просто Сергеем Е., — были наедине в гостиной в ее московском доме:

«Вдруг со страстью, которой я никогда не знала раньше, я обняла его и припала к его груди. […] Я почувствовала на своей щеке первый обжигающий поцелуй любви, и на мгновение я забыла себя и весь мир исчез для меня в этот миг. […] А потом я со смущенной улыбкой оттолкнула его и вся моя кровь прихлынула к сердцу. Тетя была удивлена моей бледностью. Но мне казалось, что я вкусила какой-то божественный нектар и была в приятном состоянии опьянения. […] После чая я села за пианино и начала играть Шопена — я никогда еще не играла так хорошо. Вся моя душа вылилась в эти звуки. Я говорила через них, а он слышал и понимал».

Но он передал ей письмо, где заявил, что любил ее, когда она была еще ребенком, и никогда не смел мечтать о том, что она может полюбить его. Он должен, однако, сказать ей о том, что он любил многих женщин, хотя и не так, как он любит ее. Он женился на женщине, которую скомпрометировал, но они расстались на другой день после свадьбы. Эта молодая женщина пожелала дать ему свободу в любое время. Его любовь к Марии отличалась от его чувств ко многим другим. «Смел ли он надеяться, что она поймет?»